"Победителей Олимпийских игр награждали венком, свитым из оливковой ветви. Эту ветвь срезал золотым ножом со святого оливкового дерева двенадцатилетний отрок, мать и отец которого были еще живы. На счастливых победителей судьи возлагали венки в Олимпии, в храме Зевса, и оттуда они, сопровождаемые пением и музыкой, начинали свое шествие через священную рощу. Подлинное великолепие, блеск и торжество достигали здесь своей кульминации. Все облачались в тканные золотом и серебром праздничные одежды, сияние солнца отражалось в сокровищах и драгоценностях, которые несли делегации государств и городов. При этом в честь победителей раздавались песенные экспромты и пели импровизированные хоры…" (Мёзэ Ференц. Современные Олимпийские игры. Будапешт, изд. Корвина, 1961. С. 14. В этом фундаментальном справочнике серьезные неточности. Ничего нет об олимпийских соревнованиях по тяжелой атлетике 1896, 1905 годов. Неверны написания имен. Не разъяснены изменения в программе соревнований, что дает неверное представление о турнирах).

Еврипид – один из творцов классической драмы. Реалист-трагик не одобрял пристрастия сограждан к атлетике, точнее – к силе во имя силы: "…среди известных в Греции профессий нет более несчастной, как профессия атлета! Во-первых, эти люди никогда не умеют хорошо жить! В самом деле, как может человек, превратившийся в раба собственного желудка, работать, чтобы создать средства, достаточные для поддержания своей семьи?! И к тому же они совершенно непривычны к бедности, живя всегда в полном довольстве; характер у них тяжелый, ибо в молодости в расцвете сил и своей славы они мнят себя гордостью своих городов; в старости они стараются свалить все заботы о себе на своих сограждан…"

А жил Еврипид в эпоху расцвета Олимпийских игр. В 440 году до н. э. ему исполнилось сорок лет. В тот год проходили 85-е Олимпийские игры.

В 67 году до н. э. Нерон выступал на 211-х Олимпийских играх. Император, разумеется, не имел соперников. Однако "олимпиец" ухитрился сверзнуться с колесницы.

И все же судьи, не дрогнув, провозгласили Нерона победителем. Нерону везло и на благодарную память, когда не то чтобы судьям, а любому римлянину он уже не мог ничем угрожать. Светоний пишет не без удивления и досады: "Тем не менее было немало и таких, которые еще долго спустя весною и летом украшали его гробницу цветами; на рострах выставляли также его изображения в ширококамчатой тоге или его эдикты, словно он был жив и словно ожидалось скорое его возвращение…" (Светоний Гай Транквилл. Жизнеописание двенадцати цезарей. М., Академия, 1933. С. 420). Надо полагать, ожидали возвращения не на олимпийский стадион. Кнут и плаху не все принимают несчастьем.

Искуснейший врач древности Гален высказался не менее определенно: "…атлеты не способны в силу своей тучности и лени помочь друг другу в беде, скорее способны лишь советовать, чем делать, выполнять что-либо… Толстый живот не делает ум острее" (Высказывания Еврипида и Галена приведены в журнале "Геркулес" Иваном Лебедевым – дядей Ваней).

Поэт Пиндар считает: "Победитель всю свою жизнь пользуется сладостным спокойствием за свои подвиги, и это счастье, не имеющее границ,– высший предел желаний каждого смертного" (Соболев П. Олимпия. Афины. Рим. М., Физкультура и спорт 1960. С. 35).

В юности мое представление об атлетах вполне соответствовало дохристианским суждениям Еврипида и Галена (впрочем, так думали в древности не только они, высказывались еще более непримиримо).

Гиревой же спорт меня отталкивал. Что увлекательного в однообразном накачивании мышц! Каким умом надо обладать, дабы находить удовольствие в животных и самодовольных упражнениях! Не мог взять в толк я и восторга соревнований: что за красота в безобразном натуживании, раскормленных телесах, где, в чем праздник изящного, совершенного?! Балаган! Балаганное зрелище! И чувства наипростейшие, низшего разряда. Я решительно относил тяжелую атлетику к спорту ограниченных, соревнования – к ярмарке силачей. Именно силачей.

Зато легкая атлетика, а в ней метания, покоряла. Я бредил тренировками, победами, и знай я тогда Еврипида, ни за что не согласился бы с ним. Для меня легкая атлетика являлась совершенством движений, естественностью и благородством состязаний.

Я был слушателем первого курса Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского – рядовым по званию. В декабре 1953 года мне приказали выступить за факультет на академических соревнованиях ("Власов, шаг вперед!" Я сделал шаг. "Будете выступать за факультет по штанге". По шеренгам ехидный шепоток. "Явитесь в шестнадцать ноль-ноль в спортивный зал академии. Становитесь в строй"). Там же, на соревнованиях, научили приблизительному жиму, рывку и толчку. Я выжал 80 кг, вырвал 75 (ну и мерзким мне показался рывок!), толкнул 95 (взял же на грудь 105 кг). Азарта и в помине не было.

Однако я поддался уговорам тренера по тяжелой атлетике. Знал: сила понадобится для метаний, а зима все равно пропадала для легкоатлетических тренировок. Москва имела единственный зимний манеж – при МГУ, даже сборной команде страны не хватало места. В последнем классе Саратовского суворовского училища я выиграл на Всесоюзных соревнованиях суворовских, нахимовских и военных подготовительных училищ (свыше 30 команд) первое место в метании гранаты и второе – в толкании "мужского" ядра. До сих пор привязан к стадиону, жаден на зеленое поле, сектор для метаний… Не сомневаюсь: в метаниях достиг бы гораздо более внушительных результатов. Я привязан к ним был по-настоящему, понимал и был отлично подготовлен. Даже 100 м при собственном весе около 100 кг я пробегал почти за 12 секунд. Для тех условий, в которых я вырос, и того времени – недурной показатель.

В 1961 и 1962 годах на всесоюзных сборах в Леселидзе – в то время центральной спортивной базе страны – специальные исследования проводил Юрий Иванович Черняев. На полидинамометрическом стенде определялась относительная сила различных групп мышц (сила в перерасчете на 1 кг личного веса) и скрытые периоды двигательной реакции. Что самые производительные и, следовательно, важные мышцы у тяжелоатлетов – разгибатели бедра, голени, стопы, измерения свидетельствовали безоговорочно. От силы ног зависят результаты в рывке и толчке. Руки являются своего рода лямками. Они как бы привязывают штангу к атлету, а тяжесть поднимают, разгоняют и выкатывают на прямые руки мышцы ног и туловища. Поэтому непреложным законом темповых упражнений является выключение рук из работы. Этот закон формулируется тренером кратко: "Выключи локти (руки)!"

Только при данном условии получается мощный отрыв штанги от помоста и полноценный подрыв от колен. Именно с выключением рук при удержании веса на груди и удается полноценный посыл в толчке. Самостоятельно руки лишь ничтожно действуют в заключительной фазе подрыва штанги.

В рывке и толчке тяжесть снаряда в основном преодолевается мышцами ног и спины (К 1973 году жим был исключен из программы соревнований решением, принятым Международной федерацией тяжелой атлетики после Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене). Поэтому столь массивны ноги у атлетов. Их тренируют особо – от них зависит конечный успех. Поэтому у атлетов горбы мышц на спине, здесь вторые по мощности группы мышц. Их тоже готовят, не щадя сил. Отсюда и общая несоразмерность в сложении. Относительно тонкие руки, недостаточно развитые грудные мышцы и вроде бы непомерно объемистые ноги, трапециевидные мышцы и прямые мышцы спины.

По общему суждению, атлеты тяжелой весовой категории – вялые, малоподвижные. Скоростно-силовые показатели в опытах Черняева доказали обратное. У меня, атлета абсолютно самого большого веса сборной команды, двигательные реакции являлись лучшими. Сверх того, они по большинству групп мышц превзошли показатели первых легкоатлетов, конькобежцев, фигуристов и боксеров страны. По совокупному результату всех измерений впереди меня оказался лишь рекордсмен по прыжкам в высоту В. Брумель. Трудно поверить, но я, самый тяжелый из спортсменов и к тому же занятый поднятием тяжестей, практически оказался вторым среди лучших спортсменов страны по двигательной реакции.

"Кроме специфического развития групп мышц, несущих на себе основную нагрузку при выполнении определенного вида упражнений, очень важным является и общее силовое развитие. В этом отношении интересно привести некоторые данные измерения силы отдельных групп мышц у самого сильного человека в мире – Юрия Власова… Интересно отметить, что Власов, обладая огромнейшей физической силой, является в то же время и очень быстрым. Исследования показали, что по скорости двигательной реакции при сокращении всех основных групп мышц он стоит на одном уровне с самыми быстрыми легкоатлетами. Все это лишний раз доказывает значение силовой подготовки в спортивной тренировке" (Советский спорт, 1962, 12 декабря).

Результаты измерений явились для меня дополнительным доводом в пользу общефизической подготовки. Узконаправленная тренировка, тренировка лишь с тяжестями есть пережиток. Она не способна раскрыть возможности организма. Поэтому я с тренером столько времени уделял гибкости, ловкости, прыгучести, выносливости и даже чисто балетным упражнениям: надлежало подготовить и связочный аппарат. Подготовка исключала наперед те травмы, которые я пережил в спортивной молодости.

Значению общефизической подготовки особое место в своих исследованиях уделил крупнейший теоретик физической культуры и спорта Л. П. Матвеев. Он, пожалуй, первый в мире обобщил опыт исследований, заложил основы понимания самой тренировочной нагрузки и ее динамики в циклах работы.

Главным условием для достижения классных результатов я считаю научно организованную тренировку и непрерывное расширение общефизической базы – это не итог рассуждений, это из опыта. Всеобъемлющая общефизическая база позволяет вести специальные тренировки во всевозрастающем ритме. И тогда первенствующую роль приобретает правильная периодизация тренировки. В исследовании этого вопроса мы и сошлись с Матвеевым. Под специальные тренировки необходимо подкладывать новую общефизическую базу, непрерывно расширять эту базу. Все будущее большого спорта покоится на обращении к этой базе, грамотном использовании ее богатств… Вообще ее нужно разрабатывать как можно раньше, лучше всего в детстве и юности.

Отсюда очевидна и бесперспективность направления в тяжелой атлетике, связанного с наеданием собственного веса. Возможность выколачивать новые результаты посредством наедания веса – свидетельство низкого уровня результатов вообще. Истинно крупные результаты еще за горизонтом нынешних побед. И для их достижения немышечный вес всегда обуза. Только ряд субъективных обстоятельств сообщает направлению, связанному с увеличением собственного веса, выгоду. Но эта выгода временная. Тот, кто осознает преимущества подлинной тренировки, вырвется вперед и поразит воображение современников. У организма великолепные и достойные возможности для освоения результатов без наедания веса и специальных препаратов, ранящих организм. В противном случае спорт превращается в свою противоположность и выступает в разрушительной роли.

Вес вяжет силу, не позволяет вести энергичный тренинг. В будущем атлет станет тренироваться много плотнее. Организм тучного человека не вынесет подобной нагрузки. На моих глазах Эндерсон восстанавливал дыхание после попытки минут пятнадцать. Я же подходил к весу через три-четыре минуты. Только в приседаниях пауза удлинялась до пяти-шести минут. В итоге я мог за то же время выполнять значительно большую нагрузку. И это не была тренировка на измор (не путать с экспериментальными тренировками). Я выдерживал эти тренировки, потому что был к ним приспособлен всем родом предварительной физической работы.

И вес должен увеличиваться естественно, как следствие приспособления организма к нагрузкам. Лишь в таком случае допустим собственный вес в 150 и 160 кг, хотя эти веса неизбежно ухудшат выносливость и скорость.

Не из кокетства я старался держать свой вес в пределах управляемости на любых упражнениях. Я стремился доказать существование новых путей, их неизбежность. Будущий спорт принадлежит атлетам 130-140 кг веса, но подобранных, быстрых, лишенных жировой ткани. И это требование борьбы. Атлеты силы Геракла и резвости бегунов-спринтеров станут повелевать рекордами.

В приседаниях, тягах и прочих вспомогательных упражнениях я мог приучить себя к весьма большим весам, таким, которые прописаны в энциклопедиях как легендарные. Но для них нужна своя тренировка. Она несовместима с тренировкой для классического троеборья. Этот путь великого "раскачивания" силы в определенных направлениях лишен смысла, не нужен для жима, рывка и толчка. Всегда в спортивном троеборье, теперь в двоеборье, веса в любых вспомогательных упражнениях строго соответствуют поставленной цели. Нелепо затрачивать энергию, тренировочное время, дабы освоить приседания в 500 кг, хотя это вполне достижимо, как достижимы и более высокие показатели. Скажем, для толчкового упражнения в 200 кг такой запас прочности, такая его цена в переводе на энергию и время излишни. Для взятия на грудь, распрямления и посыла на вытянутые руки достаточны тяги 215-225 кг и честные глубокие приседания "на разы" с 215-225 кг без подпружинивания ногами внизу. Веса во вспомогательных упражнениях совершенно однозначно соответствуют весам, подготавливаемым для взятия в классическом упражнении.

В то же время существуют специальные соревнования на самый большой вес, поднятый в тяге до пояса, просто оторванный от помоста или поднятый в приседаниях и т. п. (как, например, в США). На мой взгляд, спортивное многоборье наиболее разносторонне характеризует силу, все ее качества. Доказывать силу свертыванием пятака можно, но это всего лишь сила пальцев, кисти, и она беспомощна, если такому человеку взвалить на плечи 300 кг и предложить присесть. Этот вес его изувечит. Только спортивное многоборье развивает силу по всем направлениям.

Я не хочу умалить великие рекорды, скажем, Луи Сира или нашего современника Пола Эндерсона. Хочу лишь внести ясность в вопрос о пределах силы. Спортивное многоборье здесь идет своим путем. И в итоге за ним доказательство самой высшей силы – вес, поднятый на вытянутые руки. Именно к этому подвигу готовит спортивное многоборье, именно оно решает задачу многообразия силы. И за ним – самая большая сила, только за ним.

Глава 73.

Как же я почитал силу! Как мечтал быть сильным!

– Тебе под силу 220 и 230 килограммов! "Заправишь" обязательно!

Я тренировался всего несколько месяцев. Я полагал: Евгений Николаевич Шаповалов "заводит" меня. Однако он повторял это все время, пока тренировался у него в спортивной секции академии. Для посторонних это звучало бредом. Всесоюзный рекорд в толчке тогда был легче 180 кг! Если 230 кг кто-либо и поднимет, нас уже в ту пору не будет – так полагали атлеты. А Шаповалов свое мнение не скрывал. На меня смотрели как на явно ненормального. Ведь я не отказывался от его цифр. Я гордился ими. Гордился и… страшился!

Шаповалов не играл в веру – верил. И я поверил в назначение быть сильным. Я и без того был помешан на тренировках. Но когда в тебя верят! …Я пил тренировки, хмелел тренировками, черствел к неудачам. На лекциях в академии против желания чертил цифры тренировочных килограммов! Вот бы освоить! Я наслаждался приливом новой силы. Упоительная обозначенность новых мышц! Я искал слабые мышцы, воспитывая силу – быть сильным во всех измерениях.

Без Шаповалова я никогда не занялся бы тяжелой атлетикой, и моя жизнь, безусловно, сложилась бы совершенно иначе. Вспыльчивый, крутой, он самозабвенно любил тяжелую атлетику, а еще больше – сильные и ладные мускулы. И сам был сложен на загляденье. Недаром столько лет он подрабатывал натурщиком в Московском художественном институте имени Сурикова, а потом из-за нужд большой семьи вынужден был пойти в грузчики.

Вторую половину жизни он увлекался скульптурой и для человека без специального образования лепил совсем недурно. Он мечтал о собственной мастерской и выставках…

Я мял себя исступленно: вот новые мышцы, вот новый объем прежних мышц, вот незнакомая упругость мышц… Я другой, с каждым днем другой! Я злился. Время чересчур лениво. Ведь там, впереди, моя сила и победы…

Мои результаты росли так стремительно, что Шаповалов не верил мне. Он полагал, будто я тренируюсь дополнительно, тайком. Поймав меня за руку, улыбаясь, он выпытывал: "Ну, малыш, признайся, где еще подкачиваешься?!" Он звал меня малышом. А я нигде не подкачивался. Я сам удивлялся своим мышцам – их редкой отзывчивости. Я захватывал все новые и новые "пределы" упражнений.

На соревнованиях, когда я еще сам недостаточно уверенно управлял .собой, поведение тренера служило опорой. В глазах, жестах, голосе читал его чувства: есть ли надежда на победу, возьму ли вес? Я еще не умел бороться, когда в тебе сомневаются.

В первые годы тренировок эта вера возвращала меня на помост после травм и учебных перерывов на месяцы.

А травмы безбожно метили меня в те годы. Осенью 1954-го на первенстве Москвы я пробую в рывке норму второго разряда. Я очень силен, много сильнее тех тяжестей, что собираюсь поднять. Однако в "технике" я беспомощен. Очень легко вырываю заданный вес, но он закручивает меня вокруг оси. Я креплюсь, хочу удержать штангу, а она буквально вывинчивает плечо из сустава. Только когда боль прожигает меня до последнего нерва, бросаю вес. Два месяца я не мог одеваться без чьей-либо помощи. И еще полгода спустя плечо било болью при полном включении сустава. Я стал тренироваться через три недели, когда начала спадать опухоль. Вгонял штангу в положение фиксации, когда сустав замкнут полностью, и в глазах у меня темнело от боли. Через год, пробуя вес в рывке, меньший на пять килограммов нормы мастера спорта, я получаю неприятную травму в паху. Недель пять ковылял с палкой. А затем последовали травмы в колене – досадные и опасные. Долго я не мог сообразить, в чем же дело. Ответ пришел сам собой. Связки не окрепли, были еще по-детски слабы, а в мышцах уже созревала большая мужская сила. Пришлось изменить технику толчкового движения для смягчения динамического удара в "седе" при захвате веса на грудь, но эту работу мы уже проделали с новым тренером – Суреном Петровичем Богдасаровым.

Обычно же к травмам ведут три причины: утомление, внезапное охлаждение или неуверенность в себе. Неуверенность нарушает движение, приводит к непривычным и опасным положениям суставы…

Я настолько проникся мечтой в будущность своей силы, что убежденность Шаповалова тоже уже не имела значения. Я тренировался истово, словно знал все наперед! Меня пытались отрезвить, отговаривали, доказывали нелепость надежд, острили. Травмы возводили в неопровержимость доводов. Но ведь движение всегда сопрягается с риском и ошибками.

Евгений Николаевич Шаповалов был фанатично предан тяжелой атлетике. И до самой смертельной болезни вставал в пять утра, чтобы потренироваться с тяжестями. Он умер 31 декабря 1979 года, далеко не достигнув старости. Как рассказывал об атлетах прошлого! И не только рассказывал – сам выступал на чемпионатах Москвы, когда ему было далеко за сорок.

Я любил его слушать. На мелькомбинате, где он долгие годы работал грузчиком, его почему-то прозвали Серебряным Тренером. Был он поджар, черен и длиннонос – ведь наполовину грек.

Вскоре после окончания академии я начал писать. Ковылял по словам. Ученичество тем более было жестоким, что я верю лишь в самостоятельность познания. Я считаю, что только то научит, что становится очевидным. Это начисто отвергало опыт других и страшно замедляло подчинение слова. Не верил и по сию пору не верю в полезность того, до чего сам не дорос. Бесполезно все, что не является органическим следствием развития. В таком взгляде – и слабость познания, и сила.

Жестокость же отказов и суждений никак не учили – подтачивали веру. Разбираю папку – стопки писем. Рецензии на рассказы, очерки, повести. Надо уметь найти такие обессиливающие слова. Дух нелицеприятной критики…

Величайшая сладость и ошибка – делать мечту зависимой от мнения близких и авторитетов. Источник веры должен быть в тебе. Природа борьбы предполагает эту веру. Пока человек верит, победить его нельзя. Именно поэтому– мне по душе слова Уитмена: "И ты оттолкнешь те руки, что попытаются тебя удержать". И его же: "Питательно только зерно; кто же станет сдирать шелуху для тебя и меня?"

Несчастьем литературного ученичества являлся и недостаток времени, а рукописи требовали "вылеживания". Для меня рукопись обретает законченность после года "вылеживания" (это наименьший срок) и соответствующей правки. Я же был подчинен ритму спорта. Он определял время ученичества, наделяя достатком, снимающим житейские заботы. Я спешил – это время в спорте ограниченно. Рукописи приносил в редакции сырыми. Свое несовершенство они сохраняли и в публикациях. Этот принцип "вылеживания", к сожалению, вообще туго выдерживать.

Титул самого сильного человека…

Применительно ко мне его пустили в оборот с 1959 года. На чемпионате Вооруженных Сил в Ленинграде 22 апреля я впервые установил мировые рекорды: погасил рекорд Медведева в рывке и рекорд Эндерсона в тол-чковом упражнении.

При установлении этих рекордов я весил 113 кг-на 52 кг легче Эндерсона.

В Варшаве 4 октября того же года я впервые победил на чемпионате мира, утяжелив на полтора килограмма свой же мировой рекорд в рывке.

Однако окончательно титул "самый сильный человек в мире" закрепился за мной после победы на XVII Олимпийских играх в Риме. Там я свалил самый грозный из рекордов мощного Эндерсона – неофициальный рекорд в сумме троеборья (533 кг). Я набрал 537,5 кг. С той поры титул "самый сильный в мире" закрепился за мной. Даже уступив в Токио звание олимпийского чемпиона, я отчасти сохранил титул сильнейшего. Мой рекорд в сумме троеборья продержался до 18 июня 1967 года.

Ошибочно полагать, будто рекорды прежде давались проще. Плата за них, в общем, одна. Потому и называются они неизменно – рекорды. Рекордная тяжесть всегда весит как истинно предельная. Для данного момента она и есть предельна. И так же обрывает руки, изымает силу мышц и чувств. Знаменитому Гакку рекорд обходился не меньшим напряжением, чем нашим современникам

Средства постижения рекорда соответствуют его уровню. Отсюда и те же сверхпредельные напряжения. На большее нет сил. Большее за чертой возможностей…

У меня отвращение к националистической спеси. При чем тут патриотизм? Ведь нет и не может быть нации избранной. А из зала порой веяло звериным. Вглядывался: вроде каждый там, в кресле, ничем не выделяется – дамы, девицы, молодые люди, почтенные господа. Отчего эта ненависть, вопли, знамена? Были залы, которые я сам ненавидел. Работал в яростной собранности. Во зло "патриотам". Что разумели они под пятью сцепленными кольцами? Презираю победы, которые для унижений. Видел, как тонка и непрочна культура, как в один миг смывается под напором шовинизма, как уступает инстинктам, как эти инстинкты сплачивают, как могут быть бездушны, жестоки и несправедливы залы, как могут быть слепы тысячи…

В 1959 и 1960 годах я вынес могучий натиск американских атлетов. Дэйв Эшмэн (в США его звали –Американский Лось) в толчковом упражнении, Норберт Шемански в рывке, Джеймс Брэдфорд в сумме троеборья имели возможность добиться успеха. И каждый шел ради этого на все. Только крутым прибавлением результата в каждом из упражнений я мог обезопасить себя.

Брэдфорд не был дряблым при всей физической громадности. Отличался четким жимом. Прежде чем взять штангу, что-то басил. Перед предельным весом украдкой крестился. В те годы я желал ему срыва, настраивал себя неприязнью к нему. Следовало собирать все чувства для поединка, даже злость. Меня прокаливало неприятие соперника. Кстати, несколько лет спустя в Токио на Олимпийских играх штанга наказала меня еще и за пренебрежение этим законом. Для меня важно не принимать соперника, быть в ярости к нему, а я поверил, будто противник сдался. Штанга стала лишь весом, простым набором "железа", а уже одно это выхолащивает силу. Нельзя бороться просто с килограммами – я всегда видел за ними соперника. И атаковал штангу, как живое существо. После поединка это чувство неприятия иссыхало.

Теперь, когда я вижу в старой хронике Брэдфорда, я желаю ему удач. Этот негр-атлет выжимал штангу без ухищрений, ровно и без остановок-единственно силой рук. "Напевный жим"– называл я про себя жим Брэдфорда. В плечах атлет был раза в полтора шире меня. Руки, плечи, грудь – литые; грудь – она казалась постаментом для штанги. Зимой 1961 года Брэдфорд побывал у меня в гостях. Держался настороженно, после подобрел, нянчил мою дочку, и его бас рокотал уютно. Джим, по-моему, опасался переводчиков и вообще любого третьего…

Что Шемански? И действительно ли Большой Вашингтонец унялся? И как там Эндерсон?..

Что ждет меня? Кто? Какая сила? Где?..

Однако зиму 1960/61 года я колебался. Может, остановиться, не напрягаться дальше? Может, обойдусь? Выйду к другому делу и без этих проб силы? Я медлил: может быть, выучусь в литературе и без средств от спорта… "Я полюбил тебя, куда теперь шагнуть?"

Это надежда на чудо…

В итоге необычайный простой в тренировках. Я не тренировался с сентября по январь. В конце февраля, после поездки в Минск (я там ухитрился провести показательные тренировки), вернулся в спортивный зал. Даже четырехнедельный перерыв требует месяцы для достижения прежней тренировочной формы, а тогда мне удалось оживить силу недель за пять. Мои мышцы, точнее – организм, отличала редкая способность к восстановлению буквально от любых нагрузок. Эта способность, по сути дела, и вывела в чемпионы.

Соединить в себе все рекорды! Ничего, что это не удалось Эндерсону! Рывок наказал его за тучность и завязанность огромной силы. Я видел, как на тренировке в зале "Динамо" Эндерсон вырвал 150 кг-вес по тем временам сумасшедший! Руки скучновато вели штангу, сила подменяла скорость. Гриф не выкатил на прямые руки, завис и медленно провалился, стукнув Эндерсона по темени. Он досадливо покраснел, натужился и дожал штангу…

Итак, завладеть рекордами! Отнять у соперников надежду на победу. Утяжелить тренировки. Навязывать свой темп. Я молод, я моложе – выдержу! Опережать время.

То, что пройдено первым, уже доступно всем, ибо познано, открыто, доказано. Когда думаю о современной тренировке и о той, которая будет, вспоминаю миф об аргонавтах: Ясон вспахал поле огнедышащими быками и засеял зубами драконов. Вся тренировка – вот такая огненная пахота. И засевать ее дерзостью, откровениями познания, страстью к победе…

В состав сборной команды страны я вошел несколько неожиданно для себя. В 1957 году я учился на четвертом курсе академии – лишь считанные месяцы носил лейтенантские погоны. На лично-командном первенстве Московского гарнизона 9 марта я установил свой первый рекорд – всесоюзный рекорд в толчковом упражнении. Случилось это в спортивном зале академии. А 18 марта во Дворце тяжелой атлетики спортивного общества "Строитель", что на Цветном бульваре, я уже вполне рассчитанно утяжелил рекорд. Бог ты мой, что за счастье! Неожиданное, невозможное счастье! Я был потрясен – именно так! Рекорд утверждал во мне то, что я любил и чему поклонялся,– силу! Словно в вальсе меня кружило от счастья целые недели. Я улыбался всем людям. Чудесно, славно в этом мире! Я люблю людей! Люблю все дни и никогда не устану любить!..

Спустя несколько месяцев на чемпионате Вооруженных Сил во Львове я занял первое место с всесоюзным рекордом в рывке. Я победил неоднократного рекордсмена СССР Евгения Новикова. Он уже был в годах, ведь еще в войну служил моряком-подводником. С Новиковым мне доводилось не раз выступать и вообще много быть вместе. Однажды он поразил меня. В ту пору не существовало патентованных разогревающих паст, а выступали мы в апреле, зал уже не отапливался. Да, помнится, это было во Львове. Перед каждой разминкой к жиму, рывку, толчку Евгений Васильевич нещадно нахлестывал себя здоровенным пуком крапивы. На спину жутковато было смотреть – вспухшая, кожа вроде бы даже приподнялась, в бело-красных волдырях…

"…Юрия Власова считали специалистом в толчке. Однако он показал свои способности и в рывке. На втором подходе он уверенно вырвал 145 кг. Штангу взвесили. Она оказалась на 150 г легче. Таким образом, был зафиксирован новый рекорд Советского Союза – 144,5 кг. Рекорд, принадлежавший Медведеву, превышен на 1,5 Кг. В толчке Новиков взял 175 кг, а Власов с этого веса начал соревнование. Затем он подошел к весу 187,5 кг. Удивительно четко штанга была взята на грудь, а затем послана на прямые руки. Но удержать вес атлету не удалось…" (Советский спорт, 1957, 1 мая). Этот рекорд и первый титул чемпиона Вооруженных Сил я завоевал 28 апреля в спортивном зале Прикарпатского военного округа. Мой собственный вес был 111 кг.

Через месяц во Львове Новиков неожиданно отнимает звание чемпиона СССР у Медведева. В сумме троеборья Новиков утяжеляет рекорд СССР на 7,5 кг – 492,5 кг. Ему удается и толчок-187,5 кг-новый рекорд СССР. В этой борьбе Медведев сбивает и мой рекорд в рывке, новый – 145 кг. Сумма троеборья Медведева – 487,5 кг.

Я учился и принять участие в чемпионате СССР не смог, даже если бы оказался здоров. Во Львове я схлопотал одну из тех скверных травм, которые дают знать о себе весь спортивный век. Я надсадил позвоночник. Страх перед повторением травмы все время присутствовал в посылах штанги с груди. Он страховал неправильным движением на предельных весах, понуждая освобождаться от веса. Он зашифровался в движения. Я полагал, будто подавил его, а он сидел во мне. Власть и страх той боли прошли через все рекорды и преодоления. И в Токио, когда я ослабил волевой контроль, когда посчитал соперника сломленным, а рекорд на штанге – всего лишь рекордом, та далекая боль, уже перекрытая в других травмах другими болями, вроде бы изжитая победами, привела к сбою. И главным образом эта травма привела меня к тяжкой операции в 1983 году.

Я неуверенно толкал вес с груди именно из-за этой травмы. Не всегда решался подставить себя под вес, не решался заклинить себя под рекордной тяжестью – и посыл выходил корявый

Однако в состав сборной я вошел формально, так как учился в академии и в сборах участия не принимал. Лишь перед чемпионатом мира 1959 года я впервые поработал три недели с командой в Балашихе.

Из сборной я вышел в апреле 1967 года после установления своего последнего мирового рекорда. Вышел опять-таки формально. Уже с ноября 1964 года я правильно не тренировался и вообще похоронил мысль о выступлениях после отказа предоставить мне год перерыва в тренировках. Перерыв! Я тренировался бы в облегченном режиме, главное – не выступать, восстанавливаться нервно. Однако на мое место инструктора по спорту в Центральном клубе армии обозначился кандидат. Его считали перспективней, он победил на Олимпийских играх. Теперь в моей силе клуб не нуждался. Я чувствовал себя измученным после многих лет гонки по рекордам и чемпионатам. Верю: перерыв обернулся бы возможностью новых тренировок и результатов. Но – отказ. Чиновники – эти "вечно занятые трутни"– решили мою судьбу на свой лад.

Противоречие: мечтал бросить спорт, а потом вцепился в тренировки. Я стремился добрать результаты, уже вложенные в мышцы, но без отдыха этот последний натиск срывался.

Уйти же, не выдав результаты, давно добытые в тренировках, казалось несправедливым. После своего мирового рекорда (15 апреля 1967 года) я понял: без отдыха нечего и думать о последнем броске, но время для отдыха пропущено, не смогу больше совмещать тренировки с писательством.

Тогда рекорд в жиме впервые за многие годы побывал в чужих руках-у Виктора Андреева. 15 апреля я и вернул рекорд. Как-то мы прикинули с Суреном Петровичем, сколько тонн тяжестей приблизительно "перелопатили" на тренировках (с 1954 по 1967 год). Цифра сложилась подходящая: свыше 20 тысяч тонн! И ведь собрана не на обычных весах, а преимущественно намного выше средних, да еще в экспериментах, на ошибках.

И все годы гнал без отдыха: успеть с ученичеством в литературе!

Расточительность. Чтобы выбрать из сотен тысяч спортсменов лучшего, расходуются изрядные средства, но как расточительно относятся к дарованию, порой поистине редчайшему!

Без расчета на будущее пускают человека из соревнования в соревнование, из тренировок в тренировки! А бывает, нет ему замены доброе десятилетие.

Помню слова председателя Комитета по физической культуре и спорту Николая Николаевича Романова тренерам нашей сборной: "Его не трепать, не дергать!– Он кивнул на меня.– Пусть готовится по плану. Его задача – Олимпийские игры в Риме!"

Эх, не слышал я после таких слов! Зато слово "давай" твердили все. И не всегда вслух высказываемый не то совет, не то предостережение: "Знай место". Я держался независимо, не позволял бездоказательно и без оснований дергать себя и товарищей и органически терпеть не мог бездельников.

Для некоторых руководителей весь спорт – в набранных очках. От этих очков зависит продвижение. Прочее их как-то не увлекает. Курьезом вспоминаю историю с обязательствами. В клуб "спустили" указание: от каждого спортсмена и тренера затребовали бумагу с обещанием ударным трудом добиться за год такого-то количества всесоюзных и мировых рекордов (и цифры самих рекордов надлежало проставить) и выиграть такие-то соревнования.

Я от этого вздора отмахнулся. Наседают. Приглашают на беседы. Объясняю: "Как можно безоговорочно обещать? А сорвусь? А коль тренировки не сложатся? Ведь не механический процесс, не станочный! Подступ к рекордам весь из неизвестного. Да и от травм не заговорен".

С неделю, пожалуй, выдерживал осаду умельцев "ставить огромные точки над крошечными "и"". Но осаду не выдержал. И перевел я лист на пламенные заверения ознаменовать очередную годовщину такими-то рекордами и победами на таких-то соревнованиях. Будто прежде нежил себя на тренировках! Будто не служили они единственной задаче – прорыву вперед. Будто не вел счет каждому дню и не жадничал на каждый час отдыха. Схоластически истолкованная затея, противная самой природе спорта, смысл которого и есть соревнование – соревнование высшего типа: только для победы, отбор самых стойких в борьбе, тренировка ради первого результата, ради доказательств преимуществ нашего строя.

Я не скрывал отношения к такого типа руководителям, какими бы лозунгами они ни прикрывались. Меня ярлычили. Щедро. Не прощали, ждали: ведь не всегда буду сильный. Сейчас, когда пишу, верится с трудом, а ведь так: губят дело мертвые души. Зато как наловчились толковать о долге, вставать первыми и аплодировать, как этой внешностью скрывают пустоту и никчемность! Как умеют себя отождествлять с обществом!

В свое время меня привлекли слова А. К. Вронского из его автобиографической книги: "…Личность, общество. Я знал, что личность, лишенная крепких органических связей с коллективом, обречена на духовную и физическую смерть, но коллектив, подавляющий разнообразие и богатство, тоже вырождается".

Эти слова помогали мне порой верно понять события, держаться определенной точки зрения.

Вронский – один из крупнейших советских критиков, старейший член партии (0 Вронском см.: Шешуков С. И. Неистовые ревнители (из истории литературной борьбы 20-х годов). М., Московский рабочий 1970).

Думаю, среди множества причин, опрокинувших Маяковского в смерть, была и эта – месть тупой породы присыпкиных. Она мстила ему ежеминутно, отравляла дыхание. Не прощала обещания:

Надеюсь, верую: вовеки не придет

Ко мне позорное благоразумие…

В марте на очередной Приз Москвы приехали Хоффман, Джонсон, Коно, Бергер, Брэдфорд.

Брэдфорд отработал неважно, да и не стремился что-либо доказывать. Он хотел напоследок посмотреть Москву. Проезд в одну сторону оплачивали мы, в другую – Хоффман. Как не прокатиться, тем более сила на исходе!

На прощальном банкете в честь участников турнира зал "Метрополя" был переполнен.

– Атлетов не видно,– сказал я. Их действительно была горстка, совсем потерянная в толпе руководителей.

– Как всегда,– рокотно-низко отозвался Брэдфорд.– Один поднимает, а десять пируют. Хорошо бы у порога положить штангу, скажем, в сто килограммов. Поднял – значит, ты атлет, ты гость, входи…

Когда вспоминаю тренировки – и те, мальчишеские, в суворовском училище, и те, злые, в зимы между чемпионатами мира (почти полтора десятка лет),-для меня бесспорно подчиненное значение честолюбия для цели.

Только любовь (преданность искренняя и горячая) могла провести и проведет других через препятствия. Из всех чувств любовь – самое надежное в испытаниях. Особенно если испытание – время. Время длиною едва ли не в целую жизнь или в лучшие ее годы.

И еще я убедился: не менее любви созидательно чувство благодарности, тепла, отзыва. За доброе слово, за встречный порыв души готов на все. Медали, награды, газетные похвалы, титулы – ничто перед единственным словом добра. Оно вырывалось ко мне из всех прочих. Я тогда не замечал все прочие: мнились казенной одеждой, пустым обозначением чувств. В искренности, доверии сердца, добром взгляде-своя сила! В ней вдохновение, безразличие к испытаниям, готовность к новым испытаниям! Эти чувства представляются мне светом. Встреча с ними подобна осветлению. Доброе чувство другого человека сразу обнажает и делает ясным все фальшивое и чужое во мне и на мне. И я уверен: нравственный стержень человека – способность любить, сила любви. Что до честолюбия, оно лишь посылка к действию, вспышка.

Убеждение само по себе, убеждение без чувства любви – это хромые ноги и падения. Жестокость падений для тебя и других. Тщеславие склонно обращаться к ошибочным ходам, решениям, лишенным души. Голое убеждение – основа карьеризма, в нем преобладает фальшь. Человек, способный к любви, способен и видеть мир, не схемы, корысть, а мир, даже если жизнь порой горька…

Наклоняюсь с пьедестала почета, почти приседаю, но не потому, что мне неловко пожимать протянутую руку старика. Стараюсь удержать в памяти каждое слово

Неужели это возможно: Лондон, мировой рекорд, "Скала-театр" и мне вручает медаль Георг Гаккеншмидт? Не свожу глаз с него и когда он поздравляет второго и третьего призеров соревнований в тяжелом весе финна Эйно Мякинена и американца Ричарда Зирка.

Поздно вечером, когда наконец остаюсь один в номере гостиницы "Ройял", я разглядываю фотографию молодого Гаккеншмидта. На ней энергичная, отнюдь не старческая скоропись: "Юрий Влассову от Г. Г. Гаккеншмидт. Лондон. 29-го Юля 1961". И этот коренастый, по-эстонски белый, даже цветом кожи, старик действительно Георг Гаккеншмидт!

Грамматические ошибки в дарственной надписи… Он уже успел позабыть русский-с 1911 года живет за границей.

Его имя связывается в моем сознании с именами Морро-Дмитриева, Крылова, Луриха, Моор-Знаменского (Дмитриев, Знаменский – русские. Приставки Морро и Моор – всего лишь дань дурной моде. Некоторые литераторы путают и принимают их за одно лицо), Александровича, Копьева, Кнутарева, Заикина, Краузе… И, вспоминая одного из них, я невольно вспоминаю остальных. И там, в памяти, фотография: зима, все в пальто, кряжистый человек, расставив ноги, держит на руках двоих мужчин – один из них, что с бородкой клинышком и сонным взглядом, Александр Иванович Куприн, а тот, у кого они на руках,– Иван Заикин.

И другая фотография: Заикин с ласковой небрежностью обнял Куприна, чуть притянув к себе. Заикин вдвое шире, на круглом лице с усами стрелкой – крепкая мужицкая уверенность, сознание своей силы и хватки. У Куприна утомленный, пристальный взгляд из-под тяжелых, набрякших век. Заикин говорил: "Каждому свое: сильному – кротость, юному – любовь, а старцу – глубокий сон…"

Заикин был на два года моложе Гаккеншмидта и на десять – Куприна. И в ту пору им всем еще было далеко до старости…

Забываю, что я в Лондоне – в крошечном, наподобие пенала, гостиничном номерке. Я снова воспитанник суворовского училища. Я в классе на вечернем приготовлении уроков. Выучены они или нет, но передо мной рассказы Куприна. Что за часы! Когда не могу совладать с чувствами, откидываюсь к спинке парты и смотрю в окно. Там ночь, сиротски подсвеченная изреженной цепочкой лампочек вдоль трамвайных путей. Уже несколько лет как закончилась война, однако этот тыловой город еще не ожил по-настоящему. Глухи и черны его улицы… Но я в Москве Куприна, на Знаменке,– усаживаюсь с юнкером Александровым в розвальни. Сейчас Фотогеныч наддаст ходу. Бал! Впереди бал!..

Английская речь в коридоре?.. Ах да, я в Лондоне! И сегодня закрылся турнир, посвященный 75-летию Британской ассоциации тяжелой атлетики. Раздумываю о рекорде: зацепил-таки, не сорвался! Сейчас я доволен им совсем по другим причинам. Он подтвердил правильность расчетных нагрузок – я обрел бойцовскую форму за четыре месяца! Это веское доказательство в пользу эксперимента, который мы ведем уже несколько лет – Богдасаров, Матвеев и я. Ведь после Олимпийских игр в Риме по ряду причин я не тренировался едва ли не пять месяцев. Я вообще не хотел тренироваться. Не видел, потерял смысл спортивной жизни. Зачем тренироваться? Что доказывать? Разве я дал обещание себе быть всегда только "господином-мускулом"? Или я в самом деле ничего не значу без спорта, не способен принять вызов жизни и слить ее с мечтой? Кто я?..

Победы. Ведь я люблю победы. Зачем обманывать себя?

Это славно – быть первым…

Наслаждаюсь покоем. Ничего нет приятней пустоты после удачного выступления. Разом отсыхают все заботы. Время берет новый отсчет – начало созревания новой силы.

Новая проба на выносливость и силу! Через два месяца чемпионат мира в Вене!

Но что бы там ни было, здесь я победил. Теперь покой. Впереди сорок восемь часов свободы от силы. О ней можно не думать, не прислушиваться к себе: никому ничего не должен, долг взял свое, долг может подождать сорок восемь часов. А уж потом – в тренировки! Но пока я свободен, я волен каждым мгновением. Тому, кто не был зажат в тиски тренировок десятилетиями (каждая на счету), сложно понять это ощущение свободы и блаженной пустоты.

За тонкими стенами номера голоса постояльцев, шаги. На ночном столике воскресный выпуск "Обсервера" и перевод отчета о турнире. Строки обо мне: "…Перед вчерашним выступлением Власов был пессимистически настроен относительно возможности нового рекорда. "Не хватает пищи,– говорил он.– Нет массажиста…" Ни одного признака того, что его выступление в Лондоне может стать историческим событием…" Далее следует описание моих мышц, похожих на "отполированные уличные булыжники", моих движений, "напоминающих движения робота"… Автор отчета – Додди Хэй.

Тот самый мистер Хэй?!

Мы вернулись с приема в полночь. В вестибюле гостиницы подстерегали репортеры. По-московски уже третий час ночи. Чувствовал себя я неважно. Мой номерок, в котором можно находиться только с открытой форточкой – иначе задохнешься, крайне скудное питание, утомление от последних разминок, необходимость присутствия на официальных приемах – все это противопоказано силе, а я рассчитывал на рекорд.

Я извинился, попросил репортеров задать вопросы утром: ведь завтра, а точнее – сегодня, мне выступать, я обязан подчиняться режиму. Среди репортеров стоял человек на костылях, с болезненно-худым лицом. В отвороте пиджака – нашивка боевого ордена.

Я прошел за лестницу и попросил переводчика вернуть человека на костылях. "В конце концов,– решил я,– какие-нибудь десять минут не изменят спортивную форму". К тому же я и не выдерживал режима. Все пошло комом сразу.

На вопрос мистера Хэя о рекордах я ответил, что ничего определенного обещать не могу. Рекорд есть рекорд. Кроме того, условия для него складываются неблагоприятные. Я не жаловался мистеру Хэю, я старался объяснить.

Перечитываю первую половину отчета и краснею. Осрамил! Я здесь как животное! Прав тренер: нечего миндальничать, чемпион – это вроде сана.

Пусть ловят каждое слово, домогаются чести услышать…

На турнире я оказался в незавидном положении. В Москве распорядились: раз соревнования личные и очки не будут начислять – участник обойдется без тренера: к чему расходы? Переводчик поехал и еще руководитель делегации, а Богдасаров – нет. Я должен был следить за подходами соперников, то есть поминутно справляться о количестве оставшихся подходов. Нельзя опоздать с разминкой – тогда остынешь до вызова к весу и будешь вынужден выполнять новые разминочные подходы, а это дополнительный расход энергии, весьма нежелательный, ежели подводишь себя к рекорду.

Между попытками я среди чужих за кулисами. Мне необходимо присесть, расслабить мышцы, взболтнуть их, сбросить усталость, забыться на несколько мгновений. Простые операции, но весьма существенные для восстановления и сосредоточения силы. Я покрутился – нет стула. Пауза между подходами ограничена тремя минутами. И вот тогда я потешил репортеров. Я сел на пыльный дощатый пол среди декораций, тросов, чьих-то ног. Сразу же в глаза ударили фотовспышки. До улыбок ли? Меня о чем-то спрашивали, я молчал. Однако для мистера Хэя я вновь сделал исключение. Не ручаюсь, с довольным ли выражением, но ответил. На разминке штанга была очень тяжелой. И меня занимало лишь это…

Улица приносит голоса и шаги прохожих. Перевожу переключатель программ радиоприемника, встроенного в стену, на цифру "I": не просплю, разбудит спозаранку. С утра в аэропорт Хитроу – и домой! А Лондон так и не увидел. Разве можно увидеть его из окна автомобиля в нескольких поездках с Ганиным – моим старинным товарищем по академии Жуковского, теперь сотрудником нашего военного атташата! Не побывал даже в Британском музее – стены за чугунной оградой всякий раз видел, разминаясь ходьбой у гостиницы. Ожидание соревнований, затем выступление и тут же возвращение домой – неизменный порядок любой поездки. Увидеть нечто большее – значит рисковать результатом. Оберегать силу – закон дней и часов накануне выступления. Лишь один раз не выдержал однообразия ожидания и сбежал из номера. Я запоминал названия улиц, потому что опасался заблудиться. Вышел на Саутхэмптон, которая перешла в улицу под названием Кингсвей, пересек Стрэнд и оказался на набережной Темзы – у скверов с вереницей фонарей. Справа в дождливой дымке зависал мост Ватерлоо…

Смотрю на свою фотографию в газете. Перемогаю себя и принимаюсь за вторую часть перевода репортажа мистера Хэя.

"…Но вот начинается последнее упражнение – толчок. Власова не узнать! Какое преображение в течение часа! Вразвалку, уверенно выходит он на помост. Переставляет ноги, напрягает массивные бедра, руки, строго подгоняя себя под то единственно правильное стартовое положение. Первой же попыткой он наносит поражение финскому и американскому соперникам. И вот последний раунд – незабываемые мгновения! Власов прилаживается к рекордной штанге и… Георг Гаккеншмидт в своей ложе затаил дыхание. А потом бормочет: "Изумительно, непостижимо!" И торопливо направляется через заднюю дверь, чтобы приветствовать нового Льва… Это событие, и я его никогда не забуду! Гаккеншмидт, все еще сильный и проворный, несмотря на свои годы, пожимал руку Власова и высказывал свое восхищение. Власов был заметно тронут неожиданной встречей с легендарным, могучим человеком из России, чье имя до сих пор невероятно уважается там, в стране его происхождения. На моих глазах происходит потрясающее преображение. С гигантской высоты своего положения Власов незаметно соскальзывает. И вдруг я вижу одинаковость выражений их лиц, непроизвольную схожесть осанки, жестов, какую-то органическую общность – замечательные мгновения! Я сражен! Власов спокойно, естественно и искренне вошел в роль молодого поклонника старого Гаккеншмидта".

Я лишь смутно сохранил в памяти, что было после установления рекорда. И вот сейчас я вдруг все вижу. И уже нет обиды на Дэвида Хэя! Наоборот, я благодарен ему! Он помог увидеть те мгновения, вернул их…

И опять с именем Гаккеншмидта в сознании оживают образы русских атлетов.

В 1975 году у нас праздновали 90-летие отечественной тяжелой атлетики. Юбилею и были посвящены соревнования в Подольске.

Рядом со мной за столом апелляционного жюри – первый советский чемпион мира Григорий Новак. Не только по тяжелой атлетике, а первый вообще в советском спорте.

Шепотком переговариваемся. Нам нравится, как организованы соревнования. Что рядить – у Михаила Аптекаря, директора подольской спортивной школы "Геркулес", любые соревнования – праздник силы! У Аптекаря редчайшие фотографии, протоколы соревнований вековой давности, письма атлетов, сотни страниц исследований по истории тяжелой атлетики в различных странах и чего еще только нет!

Слушаю рассказ Новака о праздновании юбилея тяжелой атлетики в 1945 году. Юбилей отмечали в Ленин– градском цирке. Среди приглашенных-Иван Михайлович Заикин. Встречали его на улице все атлеты и гости. Каково же было общее изумление, когда к цирку подкатила… пролетка.

– Пролетка, понимаешь? Ума не приложу, где в Ленинграде тогда он разыскал извозчика? А разыскал ведь! И пролетка – на дутых шинах, лакированная!

Руки Новака в рубцах и мозолях, ссадинах. Руки рабочего человека. Мои за пишущей машинкой изнежились, в тот момент они мне даже показались неприлично изнеженными. Думал ли я, что это одна из последних моих встреч и за какую-то неделю до XXII Олимпийских игр в Москве Григорий Ирмович умрет? И ему будет еще очень далеко до старости.

Косит "железо" атлетов.

После соревнований отдаю Аптекарю давно обещанную репродукцию – портрет Заикина, написанный Давидом Бурлюком во Владивостоке летом 1920 года. В английском тексте к репродукции сообщается, что портрет исполнен к сорокалетию Ивана Заикина – русского атлета с мировым именем, одного из первых наряду с Уточкиным и поэтом Каменским среди шестнадцати авиаторов, получивших образование под Парижем у знаменитого Анри Фармана.

Репродукцию мне подарил тамбовский коллекционер Николай Алексеевич Никифоров. Я еще тогда хаживал в "самых сильных мира". Я взял и сунул дареные журналы и репродукции промеж книг на полке. Жил я заботами тренировок и надеждами выхода на новые результаты. И гасил в себе всякий интерес к другой жизни, если она не приближала к победам. Впрочем, его гасить и не приходилось. Слишком ничтожные силы оставались той, другой жизни.

Большой спорт вбирал в себя все заботы, помыслы, желания, распоряжался каждой минутой…

Отдал репродукцию Аптекарю, а она почему-то не идет из памяти. Все резче выделяет сознание то новое, что уловил художник в Заикине,– под замятым дешевеньким пиджаком замускуленные плечи, грудь, а взгляд искоса – настороженный, жестковатый: травленый зверь. Ни следа добродушия.

Где портрет? При чем тут Бурлюк и Заикин? Отчего они во Владивостоке?

"…Портрет Ивана Заикина, написанный маслом, хранится у меня,– отозвался на мои вопросы Никифоров.– Большая дружба с 1956 года связывала меня с милейшим Давидом Давидовичем Бурлюком. Мы не раз встречались с ним у нас и за рубежом. Бурлюк был в дружбе с Иваном Заикиным, и Давид Давидович рассказал мне однажды нечто любопытное. На одном из выступлений Бурлюка в первом ряду сидел Заикин. Молодчики монархо-белогвардейского толка попытались сорвать выступление криками и свистом. Тогда встал Иван Заикин (О себе Иван Заикин рассказывает в книге "В воздухе и на арене". (Куйбышевское книжное изд-во, 1963), поднял над головой стул и начал крошить руками. Зал притих, и он отчетливо произнес: "Это я сотворю с каждым, кто попробует мешать слушать Бурлюка". В гробовом молчании продолжалось выступление Давида Давидовича…

Бурлюк умер в Америке 15 января 1967 года в своем поместье в окрестностях Нью-Йорка, где находились его мастерская и музей. Прожил без малого восемьдесят пять лет…"

А журналы – издание Бурлюка. Это главным образом история русского футуризма. Письма, дневники и, конечно, репродукции картин и стихи самого Бурлюка. Стихи последних лет…

Идем и падаем среди зеркал

И издеваемся, кривые видя лики…

И эта музыка, что тянется века…

И в каждом журнале фотографии Бурлюка – старика Бурлюка. И повсюду с ним Маруся – Мария Никифоровна. Она умерла через шесть месяцев после кончины мужа. Надо полагать, не захотела без него жить.

Мой дом захвачен сплошь тенями;

Я, оставаясь в их плену,

Последними живыми снами

Теней скопленье помяну…

Опечатки в журнале выправлены не шариковой ручкой – пером. Размашистые, расплывчатые буквы. Наверное, рука Марии Никифоровны. Журнал печатался ничтожным тиражом.

В эту ночь предвесеннюю,

В час как март раздет, разут,

Про весны стихотворение

Кто осмелился шепнуть?

…Да, я зачитывался в юности Куприным, а писатель дружил с Заикиным, так тесно знакомым с Бурлюком. Да и судьбу мою в известной мере определил Гаккеншмидт! Не преувеличение: тогда в лондонском "Скала-театре" мне посчастливилось встретиться с человеком, который помог мне понять себя и силу.

Спрятать что-либо понадежнее можно лишь под матрасом – это единственный тайник. О нем, разумеется, осведомлены офицеры-воспитатели, но другого не существует. В стенах старинного здания за многие годы учения все всем известно, вплоть до числа ступенек широких чугунных лестниц, из узоров которых к праздникам нас заставляют выскребывать грязь. Для этого нет сподручнее инструмента, чем трехгранный штык дневального, если, конечно, тебе его одолжит дневальный…

Прятать нам нечего, кроме паек хлеба для приятелей, отпущенных в увольнение. Но мой одноклассник Толя (мы в одном взводе) прячет под матрасом нечто необыкновенное. Посвящены в это несколько человек, среди доверенных и я. Однако упоминать о книге, запрятанной под матрас, не в изголовье, а в ногах – там реже проверяют, при непосвященных нельзя. Книга у Толи с воскресенья до следующей субботы – очередного увольнения. Он читает ее на уроках, но так, чтобы, кроме соседа, никто не видел.

И вот наконец книга у меня на полчаса. Я пробираюсь в актовый зал. Здесь нам обычно запрещено появляться. Со стен на меня взирает генералиссимус Суворов. Огромный портрет: Суворов положил руку на лист бумаги, надо полагать, диспозицию сражения. На другой картине Суворов гарцует на саврасой лошадке подле ущелья, а вниз, выкатив от ужаса глаза, скатываются его чудо-богатыри. Это известное полотно Сурикова. И вообще Суриков и Верещагин богато представлены в нашем актовом зале. Там, где я устраиваюсь читать, на меня с картины супятся мужики с топорами: ждут, когда по зимнику поедут наполеоновские фуражиры. Я провожу упоительнейшие полчаса с генералиссимусом и мужиками. Забываю о времени и, если бы не стук Толи в дверь, читал бы до отбоя

Книга издана до революции. Я читаю ее, засунув в толстенный том Горького (тогда почему-то классиков печатали в одном здоровенном томе, при падении его во время уроков с парты все вздрагивали). Надо сказать, нашим офицерам-воспитателям вменялось в обязанность проверять, какие книги мы читаем. А я держал в руках книгу Георга Гаккеншмидта "Путь к силе и здоровью". Каковское название! Что мне еще нужно, как не этот путь к силе?!

Я с детских лет неравнодушен к силе и сильным. А тут Георг Гаккеншмидт – Русский Лев!

Под клятвенным секретом Толя нашептал, будто Гаккеншмидт околачивается за границей. Но до чего же интересна книга! Начинаю понимать, как, в сущности, мало и много нужно для того чтобы стать сильным. И самое первое условие – режим: не пить, не курить, закаляться обливаниями. Потом непрерывность занятий. Ни в коем случае не пропускать тренировки. Силу вынашивают постепенность в прибавлении нагрузок и непрерывность нагрузок.

Подумать только, я могу обойтись даже сорока минутами тренировки в день или через день – их достаточно для воспитания силы. Я запоминаю упражнения. Запоминаю тут же повторением движений. Без гантелей, конечно. Откуда быть гантелям? Гантели – роскошь, не смею и мечтать…

Узнаю о некоем докторе Краевском. Ему автор "обязан всем, чего добился…". Я уже тогда упражнялся на брусьях, перекладине, или, как мы выражались, "качал мышцы". Преподаватели физкультуры выколачивали из нас неловкость, слабость, и небезуспешно. Меня соблазняли сила и совершенство форм.

Но быть сильным – достижимо ли, не удел ли избранных, не жалок ли я? Гаккеншмидт властно заявил: нет, не жалок, сила награждает любого, кто предан ей!

Я искал силу в кустарных упражнениях, а эта книга столько рассказала о силе, о порядке упражнений, перечне упражнений! И все же главное не в этом, каждое слово ее – от любви к силе, но от любви одухотворенной, освященной поклонением прекрасному. Книга убеждала: прекрасное – в человеке, гармония невозможна без физического и духовного совершенства.

Итак, поиск силы! Болтаясь между спинками коек в спальне – они заменяли брусья,– я не помышлял о золотых медалях чемпионатов мира. Мечтал отжаться на перекладине вместо двенадцати раз – двадцать. Потом отжимался до тридцати, а на брусьях без маха ногами, строго из вертикального положения – сорок три раза. Сорок три – это предел. А думал отжаться сорок пять раз. И на кону была бутылка портвейна – я уже учился на первом курсе академии,– недотянул двух раз. Проспорил.

С тринадцати лет тренировался два-три раза в неделю, а с пятнадцати – каждый день, точнее – утро. У нас не было гантелей, штанги, которые так горячо рекомендовал Гакк, но я мог отжиматься на полу, между спинок сдвинутых коек, на наклонной лестнице. Позже в ротных помещениях появились брусья и гири, но время для тренировок в распорядке дня выкроить сложно. Все в училище исполнялось под команду, и каждая минута – под командирским оком.

Тогда я стал подниматься за полчаса до подъема. Эти сладчайшие полчаса!

Буквально выдирал себя из постели, но я хотел быть сильным.

В эти полчаса отпадала необходимость торчать в очереди к умывальнику, за сапожной щеткой, гербовкой для чистки пуговиц. Я управлялся с делами к общему подъему и в сапогах и шинели рысил вместе со всеми по сонной запустелости города. Ничто, казалось, в целом свете не могло отменить утреннюю процедуру: бег в строю, а летом еще и вольные упражнения на площади, но опять-таки в строю. Зато полчаса, отведенные после такой зарядки на туалет и приборку, были свободными для меня. Я вбивал в эти полчаса солидное число упражнений, иногда даже на завтраке пропадал аппетит, что со мной в молодости случалось лишь в чрезвычайных обстоятельствах.

Попутно выучивал каждое утро полтора десятка новых французских слов – это я тоже ввел в закон.

Я был не одинок, и в эти полчаса тренировались и другие, правда, не столь последовательно и постоянно. Но находились и такие, кого только чрезвычайные обстоятельства могли оторвать от упражнений.

Именно эти занятия явились фундаментом для тех тренировок со штангой, которые за какие-то три года как бы шутя подвели меня к первым всесоюзным рекордам. В шестнадцать лет я признавал лишь девиз Лессинга, повторенный потом Чернышевским: "Человек рожден для действия, а не умствований". Что жизнь без движения? Не воля собственного движения, а бездумное кочевание по дням и годам жизни. Нет, сам выкрою свою судьбу.

Я прятал дневник в недра парты, но кто-то после каждой моей записи начал оставлять глумливые приписки. Ума не приложу, когда он исхитрялся! Мы жили уставом, все вместе с утра до ночи. И почерк – я знал почерк каждого. Ведь мы учились вместе с четвертого класса! А эти приписочки были выведены печатными буквами. К тому времени я уже был достаточно осведомлен в приключенческой литературе. Решил вести записи… лимонным соком! Но поди купи лимон в Саратове в те годы… Лимон я все же купил. Его хватило на несколько страниц. Нужда же проглаживать страницы горячим утюгом отпадала. Сок сам отчетливо желтился на страницах. И я перешел на записи… молоком. Но не тут-то было. Если молоко подразбавлено, писать им совершенно бесполезно, а другое в училище не водилось. И я перенес самые важные записи в блокнотик. С ним я уже не расставался.

Нет, книга Гакка не была лишь голым спортивным учебником. В ней звучали слова о высоком назначении силы как о прекрасном, присущем жизни вообще. А эта жизнь ждала нас за стенами училища. Я верил…

Снова воспроизвожу в памяти выступление. Здесь, на турнире в Лондоне, я действительно оказался в незавидном положении. Рекорд требует отрешенности от всех иных чувств и мыслей, кроме тех, что управляют мышцами. Должен быть поглощен собой до невосприимчивости окружающего. Как бы проваливаешься в мир грядущего усилия, становишься существом этого усилия…

Юный, могучий Гакк! Пристально смотрю на фотографию. Я научен читать мышцы. Угадываю, какие упражнения формируют те или иные группы мышц. Огромное дарование и работа в этих мышцах!

И вот новое свидание с Гакком (я забыл: так называли современники Гаккеншмидта), теперь уже в Москве. Неспроста мой училищный товарищ берег ту книжицу. Даже в Библиотеке имени Ленина она из разряда редких.

Сверху на розовой обложке поясной портрет обнаженного Гакка. Под портретом надпись: "Георг Гаккеншмидт". (Путь к силе и здоровью. Под ред. Морро-Дмитриева. Вместо предисловия "Воспоминания о Гаккеншмидте" профессора атлетики И. В. Лебедева. Москва, 1911, изд. братьев Поповых.)

"Мои личные воспоминания относятся к 1897 году.-

Это из предисловия И. В. Лебедева.– Раньше в кружке покойного доктора Краевского члены кружка, бывшие в курсе всего русского тяжелоатлетического спорта, знали о Гаккеншмидте понаслышке как о первоклассном атлете, выкручивающем одной рукой 6 пудов (98,28 кг.– Ю. В.}, что для того времени было большой редкостью.

В Петербург его привез богатый прибалтийский помещик барон Икскуль, который и ввел его в кружок Краевского. Гаккеншмидт был тогда скромным молодым человеком, одетым, как сейчас помню, в серый поношенный пиджак. Когда он разделся перед упражнениями, то мы увидели прекрасно выработанную мускулатуру. В первый день Гаккеншмидт выкрутил одной (правой) рукой 6 с половиной пудов (106,47 кг.-Ю. В.}, побив всероссийский рекорд. На следующий день он выкрутил 7 пудов 2 фунта (115,48 кг.-Ю. В.) и 7 пудов 5 фунтов (116,71 кг.-Ю. В.), побив считавшийся тогда мировым рекорд Сандова. В молодом рекордсмене принял горячее участие покойный "отец русской атлетики" В. Ф. Краевский, который начал его тренировать по своей системе…

К Краевскому в его заботах о Гаккеншмидте присоединился сначала князь П. Д. Львов, а впоследствии граф Г. И. Рибопьер. Благодаря поддержке этих лиц и началась карьера Гаккеншмидта, который из маленького профессионального атлета Ленца (его псевдоним) сделался всемирной известностью на атлетическом горизонте

Кстати,о графе Рибопьере, одном из покровителей и по-своему – строителей русского спорта. Его предок – бригадир Рибопьер – пал при штурме Измаила. Как сообщал в рапорте Г. А. Потемкину граф Суворов-Рымникский, "шестая колонна под начальством генерал-майора и кавалера Голенищева-Кутузова единовременно с первою и второю колонною, преодолев весь жестокий огонь картечных и ружейных выстрелов, дошла до рва, где бригадир Рибопьер положил живот свой…"

Я прочитал книгу Гаккеншмидта и понял ее влияние на поколения атлетов.

Понял, и чем обязан ей сам.

Из главы "Введение":

"…Из дальнейшего чтения книги будет видно, что я вовсе не хотел ограничиться изложением ряда правил, предназначенных исключительно для сильных людей и атлетов, я, наоборот, хотел дать указания, как достигнуть силы и здоровья…

Оскудение сел и деревень за счет чудовищного прироста городов; увеличение числа прикованных к конторскому стулу и ведущих сидячий образ жизни и лишь слабые попытки урегулировать неправильную жизнь этих последних путем единственно правильного метода – именно рациональной гимнастики.

Многие смешивают всеобщее, необходимое каждому развитие тела с созданием из этого развития своей специальности и только потому пренебрегают гимнастикой, что не хотят заниматься атлетикой, а это вещи совершенно разные. Люди не хотят болеть, а между тем зачастую они кажутся примирившимися со своими несчастиями, полагая, что таков жребий…

Представляется странным, зачем должен человек болеть, если он может поддерживать свое тело в состоянии, способном противостоять всевозможным заболеваниям; 15-20 минут ежедневных упражнений для этого совершенно достаточно. За величайшее из земных благ – здоровье – это невысокая плата… Упражнения должны быть разумно выбраны и назначены так, чтобы укрепить весь организм; чтобы в стройной работе участвовал каждый орган и развивался каждый мускул…"

А вот и та глава, которая ошеломила меня тогда в училище: "Мы должны быть сильными!"

"Всем известно, что огромное большинство современных людей отличается безнадежной физической слабостью, хотя никогда раньше борьба за существование не требовала большего напряжения.

Благосклонный читатель подумает, что для современной борьбы не нужна физическая сила, но я постараюсь доказать ему, что истинные радости жизни возможны только при условии обладания здоровым телом. Один знаменитый врач высказывается по этому поводу следующим образом: "Когда я вспоминаю различные случаи моей тридцатилетней практики, я не могу сказать, чтобы ко мне приходили многие переутомившие себя физическим трудом; между тем изнуренных умственной работой были сотни, и излечение этих последних было особенно трудно и требовало много времени…"

…Мы знаем, каждый орган, если он правильно несет свои обязанности, требует обильного прилива крови. Если убедиться, что мускул во время работы нуждается в большем количестве крови, нежели в бездействии, станет ясно, что это же правило можно перенести на мозг. Мы должны все время поощрять и упражнять отдельные органы и части нашего тела, если хотим поддержать весь удивительный механизм в состоянии правильного, непрерывного движения…

В то время как человек, ведущий сидячий образ жизни и не обладающий сильным телом, часто жалуется на умственный столбняк и отсутствие энергии, другой, уделяющий много внимания развитию своего тела, получает не только силу, но и требуемое самообладание и как последствие этого – спокойное состояние духа.

Общее укрепление силы воли содействует развитию всех частей нашего тела и делает его способным исполнять то, что иначе было бы тяжело, болезненно и даже совсем невозможно. Человек делается независимым и энергичным; он не будет уже ничего бояться, и в случае действительной опасности все возложат на него свои надежды. Сознание собственной силы влечет за собой самообладание; сила создает энергию и бодрость, помогает решать самые запутанные вопросы и дает истинное удовлетворение и истинную радость жизни…"

Из третьей главы – "Мнения знаменитых атлетов о тренировке"– я узнаю, что Гакк не выделялся сверхфизическими данными. Помню, старик был заметно ниже меня. В своей книге он называет рост: 176 см.

Книга появилась в 1911 году. Гакк считал в то время "безусловно лучшим специалистом по поднятию тяжестей Артура Саксона" (Правильней перевести бы Артур Саксонец, так как "Саксон"– Это с французского "саксонец".

Мнение Гаккеншмидта не вполне согласуется с фактами. Очевидно, ему не были известны все лучшие достижения других атлетов, а также и другие системы тренировок). Артур Саксон – уроженец Саксонии, а "Восточная Пруссия – родина Сандова, Штурма и Зигфрида".

А вот и те слова из четвертой главы "Физическое совершенство и сила", которые стали девизом моей спортивной жизни:

"…На вопрос, может ли всякий сделаться сильным, я отвечаю утвердительно… Все дело в том, чтобы быть господином своего тела… Если хотите сделаться сильным и здоровым, то необходимо найти досуг на это, точно так же, как всякому приходится находить время для еды… Первым и основным правилом тренировки является, на мой взгляд, ее правильность и регулярность".

Главы с VIII по XII включительно – практические наставления к тренировке.

Читаю и ловлю себя на том, что рекомендуемые упражнения настолько хороши – сейчас бы с удовольствием потренировался!

Глава XIII: "Доктор Краевский, "отец русской атлетики" и его система жизни"– признаться, я думал, что так Краевского нарекли мои современники.

"…Доктор Краевский, который был одним из известных врачей Петербурга, стал интересоваться физическим развитием, так как видел в этом средство, с помощью которого развивалась подвижность и достигались здоровье, сила, а также все телесные и духовные способности. Он начал изучать это дело, произвел свои наблюдения – и тотчас же приступил к работе, чтобы сорганизовать и построить свою систему…"

Краевский и в жизни придерживался своих принципов. Сон – строго восьмичасовой. После туалета и решения неотложных дел – занятие гимнастикой, которой предшествовал прием ванны "в такой холодной воде, какую он мог только достать… После ванны он никогда не вытирался, но сейчас же начинал свои упражнения, которые у него продолжались полчаса. По прошествии этого времени он совершенно обсыхал… но всегда работал с гирями…

…Доктор Краевский, у которого была громадная практика, был в высшей степени отзывчивым человеком и лечил безвозмездно бесчисленное множество пациентов из беднейших классов населения. Его приемная была всегда наполнена ищущими помощи…"

Больных из бедняков, отмечает Гаккеншмидт, Краевский просил приходить после восьми вечера и принимал допоздна. В ранние часы дня он занимался своими платными пациентами. Доктор Краевский работал столь много, что это бы "подорвало силы даже самого выносливого человека. И, однако, доктор Краевский был всегда здоров. Он сам объяснял свое хорошее самочувствие единственно своими ежедневными физическими упражнениями. …Как я уже заметил, он начал свои физические упражнения на сорок первом году жизни и достиг таких успехов, что еще двадцать лет спустя выглядел гораздо свежее и здоровее, чем когда ему было сорок лет.

Он был настолько удовлетворен успехом своей системы физического развития, что не жалел никаких сил распространить как можно шире относящиеся сюда его наблюдения и опыты. Он был также неутомим в привлечении и тренировании многообещающих молодых атлетов".

Последняя глава – "История моей жизни":

"Я родился 20 июля 1878 года (по старому стилю) (В своей книге "Георг Гаккеншмидт" (изд-во "Ээсти раамат", Таллинн, 1971), Олаф Лангсепп указывает год рождения Гаккеншмидта – 1877. Лангсепп установил его по церковной книге. Вообще работа Лангсеппа – лучшая из посвященных Гаккеншмидту). Город, в котором я родился, был Дерпт. Насколько я могу припомнить, я с самого детства всегда очень увлекался физическими упражнениями… Окончив в 1895 году реальное училище, я поступил в качестве ученика на одну большую машиностроительную фабрику в Ревеле с тем, чтобы впоследствии стать инженером. Но человек предполагает, а бог располагает

К этому времени я вступил в члены ревельского атлетического и велосипедного клуба. Самым любимым времяпрепровождением в клубе было поднимание тяжелых гирь и борьба… В декабре 1897 года я развил свою силу до того, что мог вытолкнуть обеими руками двенадцать раз штангу в 216 фунтов (88,45 кг.– /О. В.), вытолкнуть штангу в 187 фунтов (76,58 кг.– Ю. В.) семь раз одной рукой, вытолкнуть штангу в 216 фунтов одной рукой. Около этого времени я познакомился с одним замечательным человеком, который оказал огромное влияние на мою последующую жизнь. Незначительное повреждение руки, которое произошло на моих занятиях в качестве инженера, заставило меня обратиться за советом к врачу. Этот врач находился в обществе одного выдающегося коллеги, именно доктора Краевского. Этот доктор Краевский был основателем атлетического и велосипедного клуба в Санкт-Петербурге (президентом клуба был граф Рибопьер.-Ю. В.}… Доктор Краевский, несмотря на свои 56 лет, был все еще очень подвижный, энергичный человек и большой сторонник физического развития и поднимания тяжестей. Доктор, конечно, посетил наш клуб и тотчас узнал меня. Когда я разделся для того, чтобы можно было тщательно исследовать мое поранение, доктор Краевский вместе с моим врачом начал осматривать меня… Доктор Краевский обратил внимание на мое сложение, которое ему очень понравилось, и пригласил меня в Петербург… пожить у него, так как он возлагал надежды на то, что из меня может выработаться профессиональный борец.

Я узнал от него, что он тренировал некоторое время и Луриха, и я был очень обрадован, когда он мне сказал, что во мне есть материал для того, чтобы стать самым сильным человеком в мире.

Под влиянием увещеваний моих товарищей по клубу, которые усиленно советовали мне воспользоваться предложением доктора Краевского, но против воли моих родителей я отправился весной 1898 года в Петербург.

Доктор Краевский – холостяк, жил в большом доме на Михайловской площади в Санкт-Петербурге… Я был принят весьма гостеприимно в доме этого покровителя атлетики. Доктор относился ко мне, как к родному сыну, и в течение моего тренирования предоставил в мое распоряжение все то, что он знал в деле атлетики. Одна комната в его доме была украшена портретами лучших атлетов и борцов всего света… Доктор Краевский был, кроме того, основателем частного клуба, в котором еженедельно происходили упражнения с тяжелым весом, гантелями и другими гимнастическими аппаратами и где также усердно боролись. В своей гимнастической зале у доктора Краевского находились в громадном выборе многочисленные штанги, гантели, гири, а также всякого рода аппараты для развития силы – словом, все, что нужно атлету… Это была превосходно устроенная школа физического развития. Все профессионалы и борцы, приезжавшие в Санкт-Петербург, являлись к доктору Краевскому и экспонировали свое искусство в его гимнастическом зале; при этом они подвергались тут же тщательному измерению, взвешиванию и исследованию. Благодаря этому доктор Краевский приобрел превосходный материал и выдающиеся познания относительно способностей к физическому развитию и различных систем тренирования…

Я пил исключительно молоко… ел все, что мне хотелось. Я купался ежедневно с доктором. После ванны мы занимались подниманием тяжестей, пока не обсыхали.

В феврале я сопровождал доктора Краевского в Москву. Здесь я взял несколько призов… Тренирование у доктора Краевского было весьма разносторонне, и я скоро приобрел значительную силу. Кроме того, я тренировался регулярно и в борьбе…

В апреле 1898 года клуб организовал состязание в поднимании тяжестей на звание чемпиона России, в котором я получил первый приз и смог вытолкнуть следующее: обеими руками я поднял 114 кг. Это было только на 1 кг менее мирового рекорда, установленного французом Бонном…

К концу апреля в Петербург приехал знаменитый французский борец Поль Понс, и я победил этого борца в 45 минут…

Я в то время был в очень хороших условиях и продолжал регулярно тренирование у доктора Краевского. Доктор Краевский решил теперь выпустить меня на всемирный чемпионат и чемпионат Европы, который должен был иметь место в конце июля того же года в Вене, вместе с выставкою спорта…"

В Риге в 1898 году на глазах у Гаккеншмидта в помещении атлетического клуба Краевский – тогда уже в весьма преклонных летах – выжал "много раз подряд шаровую штангу в 154 фунта (63,06 кг.– Ю. В.), а затем совершил еще целый ряд трудных упражнений. Все были поражены…"

"Между тем пришло время отбывать мне воинскую повинность; я был зачислен в Преображенский полк, но по прошествии пяти месяцев отпущен со службы…"

Преображенец Гаккеншмидт…

Летом 1898 года Гаккеншмидт отправляется в Вену. Там первый официальный чемпионат мира по штанге (первый чемпионат Европы по штанге состоялся несколько раньше – в 1896 году в Роттердаме).

До Варшавы Гаккеншмидт едет "Норд-экспрессом", но сначала в пограничном Вержболове проверка паспортов, тогда единственная в Европе, если не в мире, и какая дотошливая! Особые приметы прилежно выписаны в отдельную страничку паспорта.

Прямого поезда до Вены нет, и в Варшаве Гаккеншмидт пересаживается на австрийский экспресс Варшава – Вена.

Вена пышно справляет августейший юбилей: пятьдесят лет восшествия на престол императора Франца-Иосифа. Состязания самых сильных людей должны украсить торжества. К гордости австрийцев, побеждает их соотечественник Вильгельм Тюрк. У юного Гакка третье место. Еще не существуют деления по весовым категориям – все соревнуются в одной группе. Собственный вес Тюрка 120 килограммов, Гаккеншмидта – 89. Разница, по нашим представлениям, чудовищная. Впрочем, в снисхождении Гакк не нуждается. Его ждут и мировые рекорды и славные победы на ковре.

После одного из самых представительных борцовских турниров в Париже, в сентябре 1899 года, публика стала называть Гаккеншмидта Русским Львом. А в 1902 году в Англии он уже с трудом находит противников.

Американец Каркик (Каркик Джек – один из тренеров знаменитого американского борца Фрэнка Гоча (К спорту! 1912, № 10, 11, 50) –весьма сильный борец-начал свои гастроли в лондонском "Альгамбер-театре", лишь прослышав об отъезде Гакка. Каркик, как водилось в те времена, вызывал на арену всех, готовых помериться силой. Однако Гакк не уехал, а как обычный зритель, купив билет, отправился с товарищем в "Альгамбер-театр". Когда американец бросил вызов, Гакк выбежал на арену, а его товарищ вынес за ним в пакете двадцать пять фунтов необходимого залога. Каркик, узнав Гакка, отказался бороться. В "Альгамбер-театре" грянул скандал: ведь американец сам вызывал любого. Каркик "победил" Гакка… с помощью полиции: она увела Гакка с арены.

Равных на континенте Русскому Льву, как продолжали величать Гакка, не приискивалось, и в 1904 году он отправляется в Австралию, где, несмотря на болезнь, тоже всех побеждает. В 1905 году в нью-йоркском "Мэдисон сквер-гарден" Гакк берет верх над чемпионом США Томом Дженкинсом.

"Я бы положил его гораздо скорее,– пишет Гакк,– но несколько раз, когда я его крепко схватывал, он становился бледным, как полотно, и так как я боялся повредить что-нибудь у него, я его снова выпускал".

В этом турне по США и Канаде Гакк укладывает на лопатки и всех прочих знаменитых борцов.

Говоря о множестве титулов, которые необходимо подтверждать из года в год, Гакк пишет:

"…То обстоятельство, что я в то же время получил и титул чемпиона, было для меня второстепенным делом. Настолько второстепенным, что я впоследствии никогда не давал себе труда возобновлять эти звания чемпиона…"

И последние слова книги:

"В течение всей моей карьеры борца я никогда не придавал большого значения тому, буду ли я чемпионом или нет. Единственный титул, под которым я хотел, чтобы меня знали, есть просто мое имя Георг Гаккеншмидт"

Глава 82.

Среди объявлений, напечатанных в конце книги, привлекают внимание два:

ШКОЛА

атлетики и физического развития профессора И. В. ЛЕБЕДЕВА.

Атлетика, бокс, борьба, гимнастика, фехтование. Преподаватели:

И. В. ЛЕБЕДЕВ, господа ИВАНОВ, КАЛИНГЕН, КРЕСТЬЯНСОН, НИКИТЕНКО.

Санкт-Петербург, Эртелев пер., 5.

Профессор И. В. Лебедев – дядя Ваня Лебедев. Профессором он не был, однако спорт знал профессорски. Славился и силой, но главным образом как антрепренер и ведущий "чемпионатов мира", проводимых во множестве каждый год по городам Российской империи. Был душой русских спортивных журналов.

И второе объявление:

К сведению начинающих атлетов-любителей,

1-я московская арена физической культуры Атлета-рекордсмена С.

МОРРО-ДМИТРИЕВА. Существует с 1898 года.

Атлетика, борьба, состязания на призы. Плата помесячно 5 р., учащиеся – 4р.

Адрес: 3-я Мещанская, дом Шевлягиной, кв. № 33.

Морро-Дмитриев – один из чемпионов России (не местечкового чемпионата, а подлинного, всероссийского), основатель московской школы тяжелой атлетики (Как писал журнал "К спорту!" в ноябрьском номере 1912 года, "сколь велико число "чемпионов мира", если их принимать за действительность, полагаясь на слова господ организаторов и арбитров, хорошо видно из следующей таблицы, приводящей статистику "чемпионов" в одной Москве за четыре последних года…". В этой таблице сорок четыре имени).

…Мои выступления в Париже манили старых русских эмигрантов. Они мялись у раздевалки, представляясь в несколько странной манере: "Поручик третьей батареи первого гвардейского дивизиона…", "Прапорщик лейб-гвардии Семеновского полка…", "Сотник конвоя…". Со мной уже был один из них – Красовский из Чернигова.

Позже самый старший из них по званию – отнюдь не дряхлый старик – снисходительно обронил Красовскому:

"Поприсваивали чины, а на деле – статские или в лучшем случае прапоры из студентов. Картинка для Аверченко или Дорошевича". Красовский ухмыльнулся: "Амфитеатров тоже не заскучал бы". А мне шепнул: "Я сам из студиозов. Юрист без двух курсов".

На мои выступления они сходились, потому что тяжелая атлетика была самым популярным и едва ли не единственным развитым из видов спорта в дореволюционной России наряду с конным и фехтованием. И, конечно, наведывались за кулисы те из них, кто имел к тяжелой атлетике хоть какое-то отношение.

Я выходил на помост, возвращался, а в дверях завязывались разговоры о памятных гастролях, местечковых силачах. Забальзамированный русский язык начала XX века, приправленный французскими словечками!

В ту пору я был первый с их бывшей Родины, кто после революции носил почетный титул "самый сильный человек в мире",– это-то и манило стариков. Они не скрывали, что гордятся русской силой.

Я смотрел, слушал и вспоминал Дон Аминадо Шполянского:

Живем, бредем и медленно седеем…

Плетемся переулками Пасси…

И скоро совершенно обалдеем

От способов "спасения" Руси!..

Правда, теперь никто из них не вел речи о спасении Руси.

После моего выступления на парижском помосте (в тот раз мы выступали вместе с Сашей Курыновым) старики размякли, подобрели и, прикладывая платки к глазам, пустились в самые проникновенные воспоминания…

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый единственный прах…

Правда, диковато было слышать, когда спрашивали: "Из какой вы губернии?" И совсем поставил меня в тупик бывший поручик Селенгинского полка (полк прославился в Крымскую войну 1854-1856 годов; один из редутов, прикрывавших Малахов курган, носил его имя, так как селенгинцы его возвели и все там полегли). Бывший поручик попросил переслать в Киев платок для его любимой. Расстался он с нею в июле 1919 года! И ее последнее письмо-он положил передо мной конверт: в штемпеле – 1935! Я постарался убедить, что не имеет смысла посылать по этому адресу платок. Бывший поручик заупрямился: он десятилетиями слал ей письма. Я запомнил имя той: Вера Кобецкая. "Невеста",-пояснил он погодя, складывая платок. А за его спиной стояла пожилая француженка – жена, судя по всему так и не ставшая любовью. Он перехватил мой взгляд и с горделивой улыбкой пояснил: "Она у меня мила. Правда, не дашь шестидесяти? Умеют быть женщинами…"

…Русское лето в России,

Запахи пыльной травы,

Небо какой-то старинной,

Темной, густой синевы…

Несколько трагикомический случай вышел у меня с другим бывшим офицером. Старик вынашивал мечту – умереть на Родине. На Западе толком не прижился, относился к нему как к глупому недоразумению. Брак оказался бездетным, даже в этом обидность, запустение дней…

Слово за слово, попросил похлопотать.

И я по возвращении из Парижа отправился на прием в Секретариат Президиума Верховного Совета СССР. Там сказали: "Пожалуйста. Пусть оформляет документы, но нужно, чтобы его кто-то принял. У нас трудно с жильем. Выделить что-то отдельное не можем. У него есть родственники?"

Таковой отыскался, но принять парижского родича наотрез отказался. Мне написал: "Знали бы, сколько я из-за него натерпелся!" Вообразить совсем несложно.

Словом, возвращение моего парижанина сорвалось. Долго я получал от него письма. Иногда он присылал книги, газеты. И нет-нет в письмах прорывалось недоумение: вот какой год треплю костюмы, рубахи, туфли… из тех, запасенных впрок; вещи немодные, даже страшноватые нынче, а конца им нет…

…Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец!..

Шполянский

И вот тогда от стариков я впервые услышал о знаменитой московской школе атлетики Морро-Дмитриева, где "драконили железо жадно и по всем правилам". Точностью, обилием фактов меня поразил рассказ моложавого старика с выпуклой грудью. Я уже знал: он спортивный репортер одной из парижских газет, подрабатывает массажем, а в прошлом… надежда русской тяжелой атлетики, обладатель всероссийского рекорда накануне революции. С каким же благоговением отзывался Александр Григорьевич Красовский о своем учителе Морро-Дмитриеве!

Не забыл он и Гаккенщмидта. Припомнил: "Однажды портной принес доктору Краевскому новые брюки, серые в полоску – под визитку. Гаккеншмидт вперился с вожделением. Щупал добротное сукно, млел. Доктор ободрения ради посулил: "Побейте рекорд Сандова – и получите такие же". Спустя некоторое время Гаккеншмидт выкрутил правой 282 с лишним фунта. Награда от доктора последовала незамедлительно – серые штаны в полоску!"

Впоследствии я нашел документальное подтверждение его рассказу-анекдоту, как он выразился тогда.

Закрываю книгу Георга Гаккеншмидта. На обложке в обводном прямоугольничке цена: 1 рубль.

Внезапно с удивительной ясностью вижу себя в лондонском "Скала-театре". Операторы Би-би-си свернули кабели и увезли аппаратуру, но в воздухе еще запах подгоревшей краски. Он смешался с запахом растирок, табачного дыма и пива. Уже разбрелись репортеры и знатоки, от них всегда тесно и тошно за кулисами. Торопятся в автобус спортсмены и тренеры. Вразвалку, громко хохоча, проходит финн Кайлаярви-младший – рекордсмен мира, отчаяннейший из турнирных рубак. Медлительно вышагивает высоченного роста господин с застывшим продолговатым лицом – это Роберт Хоффман. Рядом с Гаккеншмидтом его жена, маленькая, изящная. А Гаккеншмидт действительно элегантен в черном строгом костюме.

– Вас очень помнят у нас,– бормочу я.– Я не преувеличиваю – это так! Вас помнят…

Гаккеншмидт напряженно вслушивается. Он не сразу схватывает смысл слов. И вдруг, улыбаясь, закидывает голову – это его характерный жест.

– Давно, как это было давно!– И, раскланиваясь, говорит:– Надеюсь, увидимся вечером.– Он трудно произносит слова, с акцентом.

Смотрю вслед. У старика мощный костяк, шея по-борцовски широка и крепко держит голову, но особенно впечатляет грудь, когда он поворачивается и еще раз раскланивается. Она раздвинута и выгнута чисто по-гаккеншмидтовски (теперь-то, наглядевшись на фотографии молодого Гакка, я прежде всего отмечаю в сознании эту подробность).

А вечером перед банкетным залом Гаккеншмидт дарит мне ту свою фотографию и копию телеграммы Краевского.

"Его Высокородию Георгию Георгиевичу Господину Гаккеншмидту, Всемирному Атлету Любителю. Москва. Тверская, Пассаж Постниковой, Атлетическая арена Баронессы Кистер.

Санкт-Петербург. 4.02.1898. Георгий Георгиевич! Поздравляю Вас с Вашим новым всемирным рекордом. Вы выжали одной рукой 282 и 3/4 фунта (115,79 кг.– Ю. В.), как я вчера узнал. Вас вдохновила Москва. Да здравствует победитель всемирного Сандова. Честь и слава России! Ваш обожатель доктор Краевский".

В тот день, 3 февраля 1898 года, в Москве Георгом Гаккеншмидтом был установлен первый – и не только в тяжелой атлетике – мировой рекорд в истории русского спорта.

Банкет… У меня на коленях эти драгоценные подарки Гакка. Официальная часть банкета дотошно расписана. Можно следить по бланку приглашения (отменная мелованная бумага в два листа), кто за кем будет говорить, какова должность оратора и кого представляет.

Приглашение забавляет. Несколько раз перечитываю:

"Британская любительская тяжелоатлетическая ассоциация. Золотой юбилейный турнир. Банкет в честь атлетов и официальных представителей. Суббота, 29 июля 1961 года…" Далее следует список ораторов. В конце – меню, читаю: "Салат из фруктов – "Власов", крем – "Курынов"".

Забавляют не эти названия в меню, а количество официальных представителей. Атлетов значительно меньше. И так всегда, где бы ни проходили приемы.

Отпечатан и адрес банкетного торжества: "Тотам корд роад. Лайонс Карнер Хаус".

Нет, это не в нашу честь торжество. Старый доктор назвал его имя: "Честь и слава России!.."

Рассказываю Аптекарю о Гаккеншмидте.

– А знаешь, он ответил на письмо,– говорит Миша.

– У тебя письмо Гакка?

– Я списал адрес с визитной карточки у тебя на столе после твоего возвращения из Лондона.– Он подходит к шкафу, достает папку.– Вот письмо.

Если говорить о суеверном трепете, то я испытываю именно это чувство. Осторожно извлекаю из узкого продолговатого конверта листок. Сверху по-английски печатными буквами: "Георг Гаккеншмидт. 21 Честнут Роад. Вест Норвуд, Лондон. С. Е. 27. Англия".

Мелкий неровный почерк:

"27 февраля 1963 года.

Многоуважаемый Михаил Лазаревич!

После восьми месяцев во Франции я вернулся в Лондон. Здесь мне передали Ваше письмо. Чтение писем из Москвы и Ленинграда мне более приятно, чем из других стран мира. И это иначе не может быть из-за чудных воспоминаний, которые я собрал: в 1898 году в Москве я выжал правой 282 3/4 фунта (в то время мировой рекорд) . В Москве я и собрал звание чемпиона города Москвы и чемпиона города Петербурга.

В Петербурге победил Поля Понса (чемпиона мира), Шмеллинга, Тэдди Михайлова, поляка Зариковского, Петрова и много других очень сильных атлетов. В клубе доктора Краевского я победил Замукова, Шемякина, Трусова, Медведева и так далее.

В Москве тоже я победил очень сильных борцов, как Констан ле Буше, Рауль ле Буше, Эмбаль де ля Кальметт… (неразборчиво.-Ю. В.), Моор-Знаменский и прочие.

Такие победы скоро не забудешь.

С удовольствием я Вам отвечаю на Ваши вопросы, насколько я их отвечать могу.

1. Елисеев меня никогда не побеждал. Ни по гирям, ни по борьбе. Я вышел победителем Елисеева по тяжелой атлетике на чемпионате в арене графа Рибопьера и в борьбе у доктора Краевского. Как борец Елисеев был неважным, несомненно из-за его легкого веса.

2. Победа Елисеева в Милане не давала Елисееву считать себя чемпионом мира. Он мировых рекордов, как я помню, ни одного не имел, и мировые чемпионы не участвовали в этом чемпионате.

3. Я участвовал во всех крупных чемпионатах в 1898 году. Их мало было.

4. В 1900 году контракты меня обязывали покинуть Россию.

5. Я был в Юрьеве, когда доктор умер. Мне прислали телеграмму, и я немедленно возвратился в Петроград…

Желаю Вам всего хорошего и наилучшего.

Г. Г. Гаккеншмидт.

Фотографий не имею. Когда найду – я Вам их вышлю".

– В начале зимы девятисотого года Краевский сломал ногу на Литейном мосту,– поясняет Аптекарь.– Первого марта девятьсот первого года умер, проболев около шести месяцев.

Спрашиваю:

– По документам Гаккеншмидт действительно самый сильный человек своего времени?

– С восемьсот девяносто восьмого года по девятьсот десятый – безусловно, первый среди первых! Близок к нему Лурих, но Гаккеншмидт посильнее (не совсем так, Лурих показывает результат в толчке больший, чем Гаккеншмидт, но это случилось несколько позже 1898 года.– Ю. В.). А как личность Георгий Георгиевич несравненно крупнее. Человек выдающийся во всех отношениях! Великий атлет, оригинальный философ, создатель собственной школы физического воспитания. Что касается силы, к девятьсот десятому году всех оттесняет чех Карл Свобода. Титул сильнейшего в мире по праву перекочевывает к нему…

Книга и в самом деле рассказала далеко не все.

Не без удивления я обнаружил, что своего первого спортивного триумфа юный Гаккеншмидт добивается в Ревеле на велосипедных гонках. Там, в Ревеле, под присмотром Андрушкевича он приступает к тренировкам в тяжелой атлетике. Восемнадцати лет на равных борется с Лурихом. Узнаю и причину необыкновенных рекордов и побед Гаккеншмидта – тщательная общефизическая подготовка.

Даже самая самоотверженная тренировка с одними тяжестями не даст прочной победы. Для большой силы нужна прежде всего разносторонняя общефизическая подготовка. Без нее нет классного спортсмена. Только на основе разносторонних физических качеств можно воспитать настоящую силу. Тогда атлет выдержит любые тренировки. Сможет наращивать нагрузки. Будет способен усваивать непрерывно нарастающие нагрузки. И отвечать новыми результатами любым соперникам.

Юный Гакк тренируется в прыжках в длину: 4 м 90 см – по тем временам недурной результат. В высоту с места прыгает на 1 м 40 см. Пробегает за 26 с 180 м. Для укрепления ног практикует подъемы по винтовой лестнице к шпилю церкви Олевисте с двухпудовыми гирями в руках.

Невольно сравниваю свои "забавы". У меня прыжок в длину – около 5 м 70 см. Прыжок с места в высоту – тоже 1 м 40 см. Бросок 700-граммовой гранаты – чуть дальше 80 м. Я любил плавать. Плавал не быстро, но очень долго. В семнадцать – двадцать лет заплывы по четыре-пять часов были развлечением. Совсем неплохо бегал на лыжах. А все это явилось опорой для будущей силы, точнее – мощных многолетних тренировок.

…Уже в 1897 году Гакк лежа выжимает "бульдоги" совокупным весом в 143,3 кг. Никто в мире проделать подобное не мог.

Накануне достопамятной поездки в Москву на тренировках у доктора Краевского Гакк берет в толчке двумя руками 125 кг, правой же рукой выталкивает 110 кг. А ему нет еще и двадцати.

За "новый всемирный рекорд", установленный на атлетической арене баронессы Кистер, Гакка награждают 4 марта золотым жетоном с чеканкой – "Победителю Сандова".

"25 марта (1898 года – Ю. В.},– сообщает "профессор атлетики и физического развития" Лебедев,– грандиозный атлетический праздник, чистая прибыль 3 тысячи рублей! Цифра небывалая. Для победителей – призы, пожалованные августейшим покровителем "Общества поощрения всех видов охоты" Его Императорским Высочеством Великим князем Николаем Николаевичем. Почетный кубок достался Гаккеншмидту. После представления члены Велосипедно-атлетического общества закончили вечер в ресторане "Медведь" за пирушкой до шести утра…"

В апреле того же года Гаккеншмидт побеждает на всероссийском чемпионате. Есть мировой рекорд – 143,8 кг в толчке двумя руками! Второе место у Сергея Елисеева из Уфы.

В 1900 году Гаккеншмидт становится чемпионом Петербурга по прыжкам в высоту – 1 м 55 см. В том же году он доводит результат до 1 м 65 см. На I Олимпийских играх в Афинах в 1896 году второе место в прыжках в высоту с результатом 1 м 76 см занял американец Джеймс Конноли, а через четыре года на Олимпийских играх в Париже третье место с результатом 1 м 75 см занял венгр Лайош Гёнитци. При соответствующей тренировке Гаккеншмидт мог завоевать здесь одну из олимпийских медалей. Для тяжелоатлета это явилось бы истинным подвигом!

Гакк мечтает, однако, о славе самого сильного! И тогда в Москве в 1900 году броском на лопатки опрокидывает "чемпиона мира" болгарина Николу Петрова. Приз – золотой пояс и 975 рублей.

В пасхальные дни 1901 года спортсмен из России впервые добивается звания чемпиона мира на турнире профессионалов в Вене. В 1902 году Гаккеншмидт трижды туширует знаменитого ирландского борца Томми Каннона. Собственный вес ирландца 300 кг!

Слава Гакка столь велика, что репортеры в отчетах о соревнованиях непременно сообщали о его присутствии даже в качестве простого зрителя.

"В понедельник состоялась в "Павильоне-театре" в Лондоне борьба между Поддубным и Збышко-Цыганевичем,-оповещает русских читателей "Спортивная жизнь" 1 декабря 1907 года.– Несмотря на прямо-таки баснословно дорогие билеты, театр оказался совершенно переполненным. За борьбой со сцены с большим интересом следил Гаккеншмидт. Поддубному часто делали замечания. Так, он ударил Збышко кулаком в подбородок и толкнул головой в лицо. После 15 минут сделали перерыв, во время которого судья заявил Поддубному, что на сцене происходит состязание по борьбе, а далеко не кулачный бой, и поэтому он должен просить Поддубного держать себя корректно. По истечении 25 минут Поддубный, однако, снова так сильно толкнул противника, что пришлось заметить ему, что при следующей неправильности с его стороны он будет считаться побежденным. 10 минут Поддубный боролся корректно, но затем подставил Збышко ногу, после чего Збышко признали победителем. Оба противника были страшно взволнованы, и Збышко пытался броситься на Поддубного. Лишь с трудом удалось удалить Збышко со сцены. Как только Збышко успокоился, он по требованию публики должен был явиться на сцену, где долгое время был предметом шумных оваций со стороны многочисленной толпы".

Апрель 1908 года. Чикаго. В борьбе по американским правилам через два часа три минуты верх берет Фрэнк Гоч. Гаккеншмидт отказывается признать себя побежденным. Борьба велась не по правилам, заявляет он. Действительно, правила вольной борьбы были ему новы и во многом непонятны. Сам Гоч вспоминал:

"Вот уже девять лет я состою чемпионом Америки по свободной борьбе и тринадцать лет выступаю как профессионал, но за все время я ни разу не заслужил такой чести и славы, как за два часа борьбы с Георгием Гаккеншмидтом в апреле 1908 года. Моя победа над этим непобедимым Русским Львом наделала шуму во всем мире, так как репутация Гаккеншмидта как первоклассного борца была известна всему свету. Он многие годы подряд был гордостью всех европейских борцов и победил столько сильнейших противников, что на его матч со мной смотрели как на шутку не только по ту сторону океана, но и в Нью-Йорке. …Что же касается тонкости борьбы, то у Гаккеншмидта много недостатков. Он слишком много думает и не умеет привести своего противника в замешательство неожиданной хитростью. Каждый его прием преднамерен… Кроме того, он не умеет использовать всю свою феноменальную силу… В то время как Гаккеншмидт дошел до полного изнеможения, я боролся вполне обдуманно и экономил свои силы, так что смог после двухчасовой борьбы поднять его и с силой бросить на ковер".

После этого на встречу с Гочем поехал Збышко – борец из великих! Гоч тушировал его через… семь секунд!!

4 сентября 1911 года встреча Гакка с Гочем повторяется. И снова поражение! Об этом последнем поединке рассказывает очерк в журнале "Русский спорт" (1911, № 54):

"…Гаккеншмидт о своем поражении.

Во французском журнале "La Culture Phisique" помещено письмо по поводу его последней борьбы с Фрэнком Гочем. Гаккеншмидт пишет, что всеми силами добивался возможности вновь встретиться с Гочем, победу которого над собой три года назад не мог признать правильной. Получив известие, что все устроено и борьба назначена на 4 сентября в Чикаго, Гаккеншмидт начал усиленную тренировку, которую продолжал даже в гимнастическом зале на палубе парохода "Олимпик". …Тренировка шла успешно, и, по словам борца, он в первый раз в жизни находился в такой прекрасной форме. Но за две недели до матча случилось несчастье. Во время борьбы с доктором Роллером у Гаккеншмидта вывихнулось левое колено. Пришлось лечь в постель и лечиться до самого момента борьбы. Надежды на победу, конечно, исчезли, и Гаккеншмидт согласился бороться, только чтобы не разорить устроителей матча и при условии, чтобы за него не держали пари. Гаккеншмидт не жалуется на неправильность матча, но заявляет, что не только Гоч, но любой борец мог его тогда победить. Во время борьбы он не мог ступить на левую ногу…"

Очерк заканчивается уверениями в том, что Гаккеншмидт "будет иметь еще много успехов в борьбе, в которой все же считает себя первым".

Расставаясь, Георгий Георгиевич спросил, нравится ли мне Лондон. Я признался, что не успел увидеть город, а завтра спозаранку – отъезд.

Сколько я помню выступлений за границей, правило "выступил – и тут же уезжай" выдерживалось с завидной и обидной неизменностью, в совершеннейшем соответствии с русской поговоркой: "Коня в гости зовут не медом поить, а воду возить".

Разумеется, я не сказал о том Георгию Георгиевичу. Впрочем, не сказал и другое: Лондон показался мне неприветливо-мрачным.

Тогда я решил, что его вопрос – дань вежливости. И лишь теперь могу предположить, что Лондон Георгий Георгиевич полюбил всей душой. К тому же из него было удобнее совершать свои победные набеги на все прочие города. Может быть, Георгию Георгиевичу пришелся уклад английской жизни, столь похожий на родной, эстонский. В 1911 году он принял английское подданство.

Впрочем, писал же Герцен в середине XIX века: "Здесь можно устроить удивительную жизнь, я повторяю с полным убеждением, что во всей Европе один город, и это – Лондон… Он имеет все недостатки свободного государства в политическом смысле, зато имеет свободу и религию уважения к лицу… этот город своеобычный, надобно привыкнуть к нему…"

После матча с Гочем Гаккеншмидт хочет забыться. Он буквально бежит в Россию. В сентябре он еще в Америке, а в ноябре его принимают Киев, Москва, Санкт-Петербург. Здесь друзья, прежнее почитание и привязанность публики. Здесь верят и понимают.

Последнее свидание с Россией.

Киевский корреспондент откликается очерком "Встреча с Гаккеншмидтом" (Русский спорт, 1911, № 55):

"Вечером 16 ноября на обычном уроке в Немецком гимнастическом обществе мне сказали, что в Киев приехал Гаккеншмидт. Прежде всего я усомнился в подлинности… но на другой день, узнав от знакомого… что Георгий Георгиевич Гаккеншмидт действительно здесь, я помчался в "Прагу", где остановился Русский Лев.

Естественно, разговор зашел о недавней борьбе с Гочем. Как писал еще Дериац (Э м и л ь и Мори ц Дериац ы – прославленные атлеты из Швейцарии. С наибольшим успехом выступали в !905-1912 годах), так теперь и подтвердил Гаккеншмидт: борьба в Америке нечестная. Гоч борется только тогда, когда уверен, что его противник ляжет под него. Вот почему Гаккеншмидт искал встречи с Гочем три года и должен был депонировать 20 тысяч долларов для ставки. Больное колено (о чем спортсмены уже знают)– несчастный случай в борьбе, и Гаккеншмидт отказался от победы. По его словам, Збышко несравненно сильнее Гоча, но, наверное, ляжет под него…

Из борцов во французской борьбе выше всех Гаккеншмидт ставит Поддубного, который всегда борется серьезно и начистоту… "И я его очень люблю!"– добавил атлет…

В недалеком будущем Гаккеншмидт собирается издать новую книгу по физическому развитию, где полнее разовьет те мысли, которые он изложил в первой книге. "Борьба мне надоела, и я теперь решил отдохнуть"-так закончил беседу знаменитый и непобедимый атлет".

Автор очерка – Анохин. Доктор Анохин первым в России получил диплом тренера, выдержав испытание перед специальной комиссией Киевского атлетического общества.

На приезд Гаккеншмидта отозвался и петербургский корреспондент "Русского спорта": "Гостивший на прошлой неделе в Петербурге Георгий Георгиевич Гаккеншмидт навестил по старой памяти Санкт-Петербургское атлетическое общество. Рассказывая о своих делах, находившихся с материальной точки зрения в блестящем состоянии… он сообщил, что отказаться от борьбы с Гочем в Чикаго (4 сентября.– Ю. В.) значило разорить своего же импресарио. Поражение, хоть и неизбежное, так удручающе подействовало на Гаккеншмидта, что он уехал на пароходе под чужим именем…

Чемпионы. Баловни публики. Неутомимые ловцы славы. Рабы великого труда и мужества. Математики будущих падений. Своих.

В ноябре 1911 года Гаккеншмидту пошел 34-й год, а с ним – усталость и отвращение к борьбе. Он долго не может приступить к правильным тренировкам, а настоящие тренировки – тренировки не за деньги – он любит. Любит до последнего дня жизни. В журнале "Стрэнгт энд Хэлт" Хоффмана я видел фотографию Георгия Георгиевича на тренировке. Ему 86 лет. Он в трусах и беговых туфлях. По-стариковски жилист, морщинист, но широк и мускулы еще не извела старость. А тогда… его еще ждали концентрационный лагерь в Германии – с 1915 по 1918 год– и голод…

Большой спорт ни для кого не делает исключений. Через год после второй встречи с Гаккеншмидтом "Русский спорт" (1912, № 50) печатает более чем горькие признания Гоча. Это даже не признания, а отчаяние и одновременно ненависть к публике. Ведь на потеху ей не щадят себя чемпионы.

Журнал сообщает о намерении знаменитого американского борца покинуть арену. Причина – переутомление: "Я с ужасом думаю, что опять должен заняться борьбой. Дрожь пробегает по телу при мысли, что придется работать над своей формой… Я никогда не забуду тех мучений, которые мне пришлось испытать при тренировке. Людям кажется, будто я имею призвание к борьбе и поэтому слава досталась мне без всяких забот. На самом деле вряд ли кому успех доставался столь тяжкой ценой…"

И сейчас многие из великих спортсменов не отреклись бы от слов Гоча. Спортивный труд жесток и опасен.

И уже в самолете я прочитал перевод репортажа о турнире, напечатанного в "Тайме" 31 июля 1961 года. Характерен подзаголовок: "Нет веса, который не могли бы поднять эти русские".

"…Юрий Власов из России, сильнейший человек мира, толкнул 453 и 3/4 фунта. После этого три человека носили взвешивать штангу… Снова поцелуи, объятия на помосте, взволнованный гул и замечания в зале: "Фантастически, невообразимо". Уже противники Власова, включая громадного Зирка, который растит цветы на собственной ферме в Америке и тем добивается большего бизнеса, чем с магнезией, оставлены далеко позади. Власов – сверхчеловек в очках, увлеченный философией, литературой и музыкой. У него обширное поле деятельности, и, однако, наряду с этим он аттестован как спортсмен номер один. Он получил трофей от легендарного Георга Гаккеншмидта – старого Русского Льва. И новым связующим звеном стало рукопожатие, которое всколыхнуло память…"

Я понимаю: воспоминания всегда более личный документ, чем объективно-исторический. Я и воспринимал события именно пристрастно. Это естественно. Дабы в какой-то мере выправить данный недостаток, внести фактическую достоверность, я и привлекаю газетный материал.

Мировая печать своеобразно откликнулась на кончину сильнейшего из атлетов.

Вот что написал в некрологе, посвященном Георгию Георгиевичу, бывший русский рекордсмен Красовский:

"…Не так давно я заехал проведать старого французского чемпиона Луи Вассэра, который мне сообщил, что на девяносто первом году жизни в Лондоне 19 февраля скончался Русский Лев – Георг Гаккеншмидт. О смерти этого великого спортсмена, кумира парижской публики начала этого века, французская спортивная пресса не была даже осведомлена. Так проходит слава мира!"

Французскую публику и оповестила эта единственная заметка, напечатанная в русской газете на русском языке 2 августа 1968 года.

Поклон тебе, Великий Гакк! Поклон старому доктору! Пусть будут вечны над вами слова: "Честь и слава России!"

Как-то меня спросил болгарский тренер (он изучал спортивную психологию), что я шепчу, когда выхожу на помост. Я остерегался предельного "железа", старался подавить неуверенность, никому никогда не признавался в ней, искал слова – опору в других. Шептал стихи. Разные. Когда я сказал о стихах болгарскому тренеру, он с сомнением глянул мне в глаза. А напрасно! Никакой допинг не сравнится со словом. Недаром на Востоке говорят: "Рана от ножа заживает, рана от слова – никогда".

Помню свою первую победу на командном чемпионате СССР в Горьком 16 декабря 1958 года. Мы с тренером решили перекрыть результат Медведева, показанный на чемпионате мира. В жиме и рывке я взял намеченные веса (я весил тогда 114 кг). Все понимали, куда клонится борьба, и каждый подход взвинчивал зал. Но в толчковом упражнении я мог сорваться. Я и устал, и еще худо управлял собой, и главное – едва залечил травмы. Последняя попытка! Я стоял за занавесом, уже готовясь шагнуть на сцену. Богдасаров помогал мне расправлять трико. И вот в тишине, решающей судьбу и которая тем так памятна спортсменам, я услышал скороговорку Ивана Любавина – тренера Медведева (он не видел меня, а я стоял в двух шагах): "Этому… не взять вес!"

Я задохнулся яростью – и не потому, что Любавин покрыл меня… Нет! Он не сомневался в моей трусости! Насмехался! Я трус!

И я уже больше не чувствовал пола, не слышал зала. Я ослеп, и лишь штанга, точнее – ощущения в мышцах существовали для меня. Выполнил упражнение, как на учебном весе. Мне показалось, будто в "низком седе" я надел штангу на себя: так ладно тяжесть распределилась по мышцам и суставам. Я выпрямился почти мгновенно. Если бы даже травмы ожили, не пустил бы страх и боль в сознание. Я и не пускал ничего в сознание, кроме команд борьбы. Две едва залеченные травмы – коленного сустава и позвоночника – даже не дали знать. Я, на языке спортивного жаргона, заштамповал подход.

Потом я узнал "железо", узнал себя… Скорее, не узнал, а научился верить… А стихи… Поди отделайся от воли слов…

Я взбудоражен, я взволнован,

Во мне звучат разливы нив,

Я вдохновеньем коронован…

Стихи Бурлюка из журнала, посвященного его 80-летию. Журнал из той пачки, втиснутой между книг на долгие годы, пока большой спорт распоряжался мной. Там же отрывки из дневника Маруси Бурлюк за 1930 год с записями высказываний Бурлюка.

"Публика чувствует себя прекрасно, пока с ней беседует посредственность" (Оскар Уайльд).

"У неопытного поэта слова грызутся, как звери в клетке" (Бурлюк).

"Искусство, доведенное до простейших форм, перестанет существовать… у него нет трудностей, которые необходимо преодолеть, чтобы достигнуть мастерства…" (Бурлюк).

И отдельно: "Стихи часто писались и пишутся в обмен на кредитки. Коммерческое, продажное "искусство"– знак наших дней" (* Из коллекции Н. А. Никифорова. Тамбов, Литературный музей).

Рассказ поэта Василия Васильевича Каменского о себе и своем времени (это он учился вместе с Заикиным летному делу у Анри Фармана).

"…Восемнадцати лет увлекся театром, уехал в Москву, стал актером. Играл в Севастополе, Тамбове, Кременчуге и Николаеве, где работал в труппе В. Э. Мейерхольда. В этом Николаеве волею обстоятельств жил у приятеля в бюро похоронных принадлежностей – спал в сторублевом дубовом гробу, на складе. Было страшновато, но уютно. Мейерхольд посоветовал мне бросить сцену: увидел во мне литератора. Я послушался. И случайно попал в Константинополь, а потом уexaл на Урал. Начал печатать стихи в газете "Урал".

В 1905 году был избран делегатом на I съезд Железнодорожного союза. И все время забастовки состоял председателем забастовочного комитета громадного Уральского района от Бисера до Екатеринбурга. Зимой был арестован и посажен в одиночку Николаевской тюрьмы Верхотурского уезда. Освобожден летом 1906 года. В 1908 году устроился секретарем редакции "Весна" у Н. Шебуева. Познакомился с Леонидом Андреевым, Куприным, Блоком, Ремизовым, Сологубом. Встретился и подружился с художником Давидом Бурдюком. Занимался в студии Бурлюка живописью. Выставлял свои картины на левых выставках. Много работал по литературе под мудрым руководством мастера-знатока Д. Бурлюка.

В 1909 году написал первый роман "Землянка". Увлекся авиацией, уехал в Германию, Англию, Францию, где летал на аэропланах. В России сдал экзамен на летчика. Приобрел себе аппарат. Летал в Польше. В Чен-стохове разбился в грозу, едва спасся. В 1910 году в Петербурге вместе с Бурдюком, Хлебниковым и Еленой Гуро основали ядро футуризма, издав первую книгу "Садок Судей". В Москве присоединился к нашей группе Владимир Маяковский. И еще – А. Крученых.

В 1913 году мы, три главаря нового движения, предварительно выпустив ряд своих книг, поехали (Д. Бур-люк, В. Маяковский и В. Каменский) в турне по городам России, революционизируя умы и сердца молодежи, читая доклады и стихи.

В Москве я встретил революцию Октября, с первых дней активно встав на путь власти Советов, ибо видел в этой пролетарской революции социальную правду… В первую годовщину Октябрьской революции в Москве и всюду в провинции шла моя пьеса "Степан Разин". Дальше я, как поэт, работал во славу великих завоеваний Октября…" (Каменский Василий. Автобиография. Поэмы. Стихи. Акц. общество "Заккнига", 1927. С. 5-7).

"Днем у меня вышло стихотворение,– вспоминает Маяковский в автобиографии 1912 года.-Вернее– куски. Плохие. Нигде не напечатаны. Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю: это один мой знакомый. Давид остановился. Осмотрел меня. Рявкнул: "Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!" Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. Я весь ушел в стихи. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом… Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель Бурлюк сделал меня поэтом… Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтобы писать, не голодая".

Тут же под письмом Каменского с рассказом о смерти Маяковского:

"Памяти великого друга:

11 ноября сего 1961 года, в Москве, после многолетних тяжких страданий скончался наш, с 1910 года ближайший друг-брат, собрат по перу – великий русский поэт-футурист Василий Васильевич Каменский.

Могучая кучка (квадрига), собратство футуристов: Витя Хлебников, Вася Каменский, Володя Маяковский, Додичка Бурлюк – явились основоположниками и ярыми глашатаями новой русской литературы, шедшими под лозунгами футуризма, призывавшими к отрицанию старых форм жизни – во имя великой нови!..

Спи с миром, наш незабвенный друг и собрат.

Давид, Маруся Бурлюк".

И на четырнадцатой странице:

"Хлебникову (этих стихов, Витя, ты никогда не прочтешь!).

Он тонул в истоках века,

Чтоб затем звучать в веках,

Русской речи мудрый лекарь,

Ныне он – лишь легкий прах.

Но его стихи бессмертны.

И в окраинах земель,

Русской речи где инертность,

Хлебников – бездонья цель!"

Здесь уместны и слова из отклика Маяковского на смерть Виктора Владимировича (Велемира) Хлебникова (1885-1922):

"…Хлебников – не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников – поэт для производителя… он ставил поэтическую задачу, давал способ ее разрешения, а пользование решением для практических целей – это он предоставлял другим… Его биография – пример поэтам и укор поэтическим дельцам… Для Хлебникова слово – самостоятельная сила, организующая материал чувств и мыслей. Отсюда – углубление в корни, в источник слова, во время, когда название соответствовало вещи… Во всех вещах Хлебникова бросается в глаза его небывалое мастерство. Хлебников мог не только по просьбе немедленно написать стихотворение (его голова работала круглые сутки только над поэзией), но мог дать вещи самую необычную форму… Я знаю Хлебникова двенадцать лет. Он часто приезжал в Москву, и тогда, кроме последних дней, мы виделись с ним ежедневно. Меня поражала работа Хлебникова. Его пустая комната всегда была завалена тетрадями, листами и клочками, исписанными его мельчайшим почерком… при переездах рукописями набивалась наволочка, на подушке спал путешествующий Хлебников, а потом терял подушку… Приехал он обратно этой зимой, в вагоне эпилептиков, надорванный и ободранный, в одном больничном халате… Во имя сохранения правильной литературной перспективы считаю долгом черным по белому напечатать от своего имени и, не сомневаюсь, от имени моих друзей, поэтов Асеева, Бурлюка. Крученых, Каменского, Пастернака, что считали его и считаем одним из поэтических учителей и великолепнейшим и честнейшим рыцарем в нашей поэтической борьбе.

После смерти Хлебникова появились в разных журналах и газетах статьи о Хлебникове, полные сочувствия. С отвращением прочитал. Когда, наконец, кончится комедия посмертных лечений?! Где были пишущие, когда живой Хлебников, оплеванный критикой, живым ходил по России? Я знаю живых, может быть. не равны1: Хлебникову, но ждущих равный конец.

Бросьте, наконец, благоговение столетни:, юбилеев, почитания посмертными изданиями! Живым статьи! Хлеб живым! Бумагу живым!"

И в номере журнала "Пятьдесят лет с Маяковским' воспоминания Марии Бурлюк о "Хлебникове в Михалеве":

"…"Эй, слушай!"– уныло и как будто не одну сотню лет простегивал темную ночь глухой, притаившийся голос Александра, обходившего парк по красному глиняному валу… Чахлого ельника было пятнадцать десятин, и примыкал он к участку фабриканта Арманда. Александр пришел в усадьбу Бурлюков странником, попросился ночевать, да так и остался при семье.

В описываемом здесь 1915 году Хлебников жил в Михалеве с июня месяца… С правой стороны в комнате Хлебникова стояла крепкая чугунная кровать с волосяным матрасом, с двумя простынями и шерстяным жестким "тигровым" одеялом… Рядом – стол, лакированный, старый, с выдвижным ящиком… Чернильница толстого белого стекла с медной крышкой, коричневая, выкопанная из земли в Керчи чашка неправильной формы (из нее по ночам Хлебников пил чай)… Хлебников работал в 1915 году над биографией Пушкина и над "Дневниками Башкирцевой", искал "кривую" творчества и делал свои математические выкладки… Хлебников курил много, и его пальцы были желтоватого тона… На стенах комнаты Велемира Владимировича висели натюрморты Бурлюков, иногда только законченные. Велемир Владимирович менял картины, но не сюжеты. Работал Хлебников не торопясь, по ночам…"

А вот и рассказ о роде Бурлюков – потомков знатных татар, подавшихся в Запорожскую Сечь и там получивших свое имя. "Бурлюк учился в тамбовской гимназии и незадолго перед смертью на чужбине с нежностью вспоминал "родной Тамбов" и "голубку Цну"" (Из коллекции И. А. Никифорова. Тамбов, Литературный музей).

Кстати, в обширном и доскональном исследовании Тарле "Крымская война" внезапно выплывает название деревни Бурлюк.

"Наши зажгли около моста сад и деревню Бурлюк…

Бородинский полк тем не менее отбросил англичан за Бурлюк и, только потеряв половину состава, отступил…

Участвовавший в битве герцог Кембриджский, на глазах у которого 36 русских орудий расстреляли картечью первую бригаду легкой дивизии, пытавшуюся занять виноградники близ Бурлюка, выразился о сражении под Альмой в том смысле, что если англичанам суждено одержать еще одну такую победу в Крыму, то они останутся с двумя победами, но без войск" (Тарле Е. В. Крымская война. Соч., т. 9. М., Изд-во АН СССР, 1959. С. 108, 112, 141).

4 февраля 1945 года в Большом Ливадийском дворце открылась конференция глав трех союзных держав – СССР, США и Великобритании, названная Ялтинской, хотя Ливадия примерно в полутора десятках километров от Ялты и правильнее было бы назвать Ливадийской. Главы государств заседали в Белом зале. Сталин сидел слева от двери лицом к огромным овальным окнам, за которыми во всю ширь горизонта стелется море. Напротив Сталина сидел Черчилль, спиной к камину – Рузвельт.

В один из дней Черчилль навестил могилу родственника. Где именно пал этот потомок герцога Мальборо – под Альмой у деревни Бурлюк, под Инкерманом, под Балаклавой или под бастионами Севастополя,– можно установить по документам, но это, в общем, неважно. Вероятнее всего, под Балаклавой.

"Эта легкая кавалерия, легшая под Балаклавой, числила в своем составе представителей самых аристократических фамилий. Впечатление в Англии от этого известия было потрясающее. Долгие годы вплоть до начала войны 1914 года из Англии прибывали временами паломники со специальной целью посещения "долины смерти", где погибла английская кавалерия" (Тарле Е. В. Крымская война. Соч., т. 9. С. 162).

Погребен же потомок герцога Мальборо наверняка под Балаклавой – в этом городке базировались англичане, французский лагерь располагался ближе к Севастополю – у Камышевой бухты. Турки, которых "освобождали" англичане и французы, в лагере вообще не засиживались. В перерывах между боевыми дежурствами работали в траншеях вместо вьючной скотины. И без разбора всех косила холера…

Что касается достопамятных виноградников и деревни у Альмы, то они когда-то принадлежали Бурлюкам. И еще долго в годы Советской власти колхоз назывался "Бурлюк". Сам же Давид Бурлюк родился в Тамбове.

"…Эти стихи я видел во сне – спросили меня: ты можешь кратко написать о счастье и о горе? Ответил – могу.

Счастье – озеро, где солнце,

Отразясь, поет!

Горе – речкой мутной

Без конца течет…

А унынье – женщина

В черном газе тьмы,

Где кладешь ты вещи

На сугроб зимы".

Я убеждался: человек может быть безразличен к музыке, живописи или стихам, но человек, безразличный вообще к искусству, – опасен. Ничто так не агрессивно и самодовольно, как ограниченность.

После турнира в Лондоне я, по выражению спортсменов, посыпался. Боли в позвоночнике, нарушение координации, точнее – ухудшение скоростной реакции и какая-то зачумленность. Штанга чужая, неудобная.

Я винил зимние тренировки (сплошное экспериментирование), чрезмерные нагрузки, недобро поминал Матвеева. Он предлагал различные опыты. Богдасаров угрюмо ворчал: "Разве на спортсмене такого класса пробуют научные штучки?" Будто мы сами мало пробовали…

Сейчас вижу: не только зимние тренировки тому виной.

27 июня 1961 года в Кисловодске на стадионе "Трудовые резервы" выступала сборная команда страны. Я утяжелил рекорд СССР в жиме и мировой рекорд в толчковом упражнении.

Рекорд мы отпраздновали несколько своеобразно. На вино запрет. Дисциплина на сборах строгая, а ела сборная в ресторане. Тут уж не закажешь ни рюмки. Тогда попросили официанта подать шампанское в суповых тарелках, как бульон. И действительно, никто не обратил внимания. Правда, официант подшутил: присыпал "бульон" зеленым луком, петрушкой, укропом…

Через девять дней, в пятницу 7 июля, на матче сборных команд СССР и США в лужниковском Дворце спорта я утяжелил рекорд СССР в рывке. В сумме троеборья я перекрыл американца Сида Генри на 77,5 кг. Команда же победила американцев со счетом 7:0.

Спустя несколько дней выступил в Ленинграде на чемпионате Вооруженных Сил. Занял первое место. Пытался опять обновить мировой рекорд в толчке, поторопился с посылом, потерял опору. Этот окаянный посыл с груди!..

С тех пор на чемпионатах Вооруженных Сил я не выступал. Всего я выиграл четыре армейских чемпионата: 1957, 1958, 1959, 1961 годов.

В конце все того же июля оказался в Лондоне и уж на этот раз "припечатал" мировой рекорд в толчке.

За какой-то месяц четыре выступления (два международных), два рекорда СССР и два рекорда мира! Спешил я тогда, спешил…

Гордостью осталось в душе заявление Генри на пресс-конференции: "…Власов – самый совершенный атлет за всю историю гиревого спорта. После рекордов Пола Эндерсона мы утратили веру в то, что нормальный человек способен добиться в тяжелой атлетике подобных результатов. Стоило ли заниматься штангой? Ведь без соревнований нет спорта, а соперничать с Эндерсоном, мы думали, бессмысленно. Я не преувеличу, если скажу, что Власов открыл нам новые двери на тяжелоатлетический Олимп…"

Чемпионы обыкновенно честолюбивы. На том и зиждется спорт: состязание за право быть первым. Честолюбие принимает порой болезненный оттенок. Не всегда спортсмен виноват. Обстановка обостряет и низменные чувства. В достатке напитываешься этим дурманом и от болельщиков.

Запал мне в память эпизод из той встречи. На сцене лужниковского Дворца спорта советская и американская команды. Моего соседа слева ("полутяжа" Воробьева) не узнать: побледнел, напрягся. Его выкликнули – публика в восторге, а я слышу горячечный шепот: "Подожди, подожди, тебя не так встретят. Увидишь, увидишь…" Я от удивления едва не забыл о шаге вперед на вызов судьи-информатора. Какое значение, как будут хлопать мне, ему? Сейчас соревнования, борьба…

А примечательный шепот! В мгновение – весь человек! Мучает его, у кого больше славы…

"Злые завидуют и ненавидят – это их манера выражать восхищение", – говаривал Виктор Гюго.

В ту зиму опытных нагрузок я тренировался с одиннадцати утра. Если не было массажа, возвращался домой к четырем. Наваливался на дверь и звонил или садился на корточки – от изнурения. И после пил, пил… Тренировки иссушали. Есть не хотелось, пищу тогда ненавидел. Если задерживал массаж, возвращался к шести вечера. Отдохнув, писал до трех-четырех утра. Отзывы из редакций убеждали – необходимо спешить.

К лету подоспели известия из США. Чемпионат выигрывает Джим Брэдфорд с суммой 1070 фунтов (485,35 кг). Итак, Большой Вашингтонец-двукратный чемпион Америки. Маэстро Шемански сшибает в рывке мировой рекорд. Есть о чем поразмыслить. Один рекорд по-старому – у Эндерсона в жиме, а в рывке – у Шемански. Опять я стиснут в высших достижениях американскими атлетами. Правда, за мной пока главные рекорды – в сумме и толчке. Но характер событий предвещает борьбу именно за них. Мне пишут из Америки, что Шемански очень прибавил в жиме. Бесспорное свидетельство его желания свалить меня в сумме троеборья, вернуть себе титул "самый сильный в мире". Итак, гонка без остановок. И главный удар маэстро Шемански.

Надо отвечать новой силой. Не уступать ни в одном из упражнений. И наконец, взять рекорд у Эндерсона!

Брэдфорд отстает. Но Шемански?! И Эндерсон – этот вызов, настойчивое повторение вызовов?.. Всего отчетливее личность проявляет… страсть. Это – признак необычного дарования.

В середине августа мы с тренером уехали в Ригу. Я терял надежду на успех. Болезнь позвоночника сузила тренировку. Спина болела до немоты в ногах. Богдасаров бодрился, убеждал, что я выиграю чемпионат мира даже больной и без подготовки. Действительно, разрыв с соперниками был впечатляющий. Однако позвоночник буквально вязал тренировки. Профессор Вилде после осмотра заявил о неизбежности операции. "Вы через год будете моим пациентом,– сказал профессор.– Такая травма сама по себе не излечится. Вам не избежать инвалидности". Я уже к тому времени перенес столько травм, что позволил себе усомниться. И я оказался прав, но только отчасти.

Рижский август походил на осень. Зябкие и ветреные дни перемежались с дождями. Я исходил город до самых неказистых окраинных улочек.

Как быть, если даже хожу надорванно, полсотни метров – и присаживаюсь на корточки: боль и тяжесть стекают? Досаждала глупая мысль: вскрыть бы спину у позвоночника – и боль вытечет с отравой, распрямлюсь..

. Новая сила Шемански?

А если Брэдфорд будет другой? Ведь как он изменился за год от Варшавы до Рима! Напорюсь на куда большую силу!

Чем отвечать?

Болезнь не пускает в зал. Потерять чемпионат после всех тренировок, всех рекордов?! Сколько сделано! Я уже другой, доказано рекордами, а теперь… Выходит, все испытания впустую. "Я так устал резать эту воду!.."

Эта травма явилась следствием повреждения позвоночника в 1957 году при попытке установить рекорд страны в толчковом упражнении – мне был тогда 21 год. Спустя 26 лет я расплатился за свою юношескую дерзость тяжелыми и опасными операциями на позвоночнике. Нашелся знаток спорта, бывший "полутяж", и такую беду оклеветал. Как не вспомнить любимое присловье Пушкина: "Было бы корыто, а свиньи найдутся". Таких немало: беды и страдания других для них как желанное корыто – ну как не вывозиться, не подбавить мук и горя…

Я прочитывал газеты. Все знают обо мне: мои мечты и привязанности, новые результаты и силу. Еще бы, рекорды в Кисловодске, Лужниках, Лондоне!

Но смею ли быть жалким? Выступать жалким… Ведь команда и без меня победит. Разве я атлет? Едва таскаю ноги.

А маэстро Шемански? В Риме (1960) результат в жиме утяжелил на 20 кг! А почему не прибавит к Вене? Прихлопнул же мой рекорд в рывке.

Этот неослабный напор. Ни месяца передышки! И еще проклятый зимний простой в тренировках! А ошибки с выступлениями?! Выхолостил, загнал себя!

Глава 88.

Я похоронил мысль о выступлении. Воспользуюсь днями в Риге. Приведу себя в порядок. Всю силовую работу я опять перенес на брусья: отжимы многие десятки раз с весами 120-130 кг, привязанными к ногам.

Слукавил доктор команды Казаков. Он прилетел в Ригу для организации консультаций: позвоночник отказывался служить. Казаков предложил: "Махнешь в Вену. Зачем выступать? Посмотришь чемпионат. Уже твое присутствие укрепит наше положение".

Богдасаров твердил, что я должен сражаться за титул в любом случае. "Никто тебя не сломает",– убеждал он.

В августе Хоффман оповестил читателей своего журнала о впечатлении от поездки в Москву. Обмолвился и обо мне: "…Власов приобретает знания для будущего. Когда-нибудь Россия сможет извлечь иную, более высокую пользу из своего атлета. Его интеллект столь же велик, как и сила…"

Меня утешали не похвалы интеллекту. Нет, из Хоффмана не вытрясти похвалу, если ему есть чем отрезвлять силу конкурентов. Значит, Брэдфорд и Шемански не в порядке. Рекорд в рывке маэстро Шемански еще не есть победная сумма троеборья. Что там у них?..

Тогда, в Балтиморе, Шемански установил мировой рекорд в рывке– 159,5 кг. Грозный намек.

Я послушался обоих – и тренера, и врача команды, учтя и хоффмановские публикации. Но выступать я не намеревался – слабость от болезни перекочевала в тренировки.

Я не подозревал, что поездка уже сама по себе обязательство. В Вене понял. Но настоящую школу понимания подобных истин прошел через семь месяцев. То понимание обернулось потрясением. Однако для этого еще следовало наворочать ошибок…

Ф. И. Тютчев писал князю М. Д. Горчакову (товарищу Пушкина по Лицею): "Если, среди многих других, существует истина, которая опирается на полнейшей очевидности и на тяжком опыте последних годов, то эта истина есть несомненно следующая: нам было жестоко доказано, что нельзя полагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет без существенного вреда для всего общественного организма. Видно, всякое ослабление и заметное умаление умственной жизни в обществе неизбежно влечет за собой усиление материальных наклонностей и гнусно-эгоистических инстинктов… Не более других и я нисколько не желаю скрывать слабые стороны и подчас даже уклонения современной литературы; но нельзя по справедливости отказать ей в одном достоинстве, весьма существенном, а именно: что с той минуты, когда ей была дарована некоторая свобода слова, она постоянно стремилась сколь возможно лучше и вернее выражать мнение страны…"

Мы еще мыкались в подобиях тренировок и с медицинскими обследованиями, когда венский "Югенд Форан" напечатал очерк своего корреспондента К. Частки. "Юрий Власов приедет в Вену.

Город кажется вымершим. Тысячи людей устремились в бассейны и купальни большого города, спасаясь от тропической жары. В это же время в городе нашлась группа молодых восторженных людей, добровольно перетаскивающих тысячи килограммов стали. Когда я связался по телефону с Августом Вундерером, то должен был дважды переспросить его о том, действительно ли речь идет о времени, которое он назвал. "Да, в два часа пополудни на Херналзерхауптштрассе, 13",-ответил мне этот весьма занятый руководитель, который, несмотря на нехватку времени, нашел его для журнала "Югенд Форан". Именно в тот день жара казалась почти непереносимой. В трамвае можно было испытать лишь некоторое облегчение, открыв настежь все окна. Однако, как только я вышел из трамвая, солнце обрушилось на меня с новой силой. Очутившись перед домом 13, я поспешил в нем исчезнуть… В зале для тяжелоатлетов царило оживление… После энергичного рукопожатия с "хозяином" дома Вундерером и "грузчиками" (атлетами.– Ю. В.) Хербстом, Додоячеком, Шубертом и Зуметсбергером я уселся рядом с человеком, ответственным за проведение мирового чемпионата 1961 года. Пока я выслушивал информацию по подготовке чемпионата, сильные мужчины поднимали штанги… Действительно, тяжкая работа!

Президент Австрийского союза штангистов Август Вундерер – он одновременно и член Международной федерации тяжелой атлетики – больше всего любит штангу. С 1928 года он связан с нею, а с 1952-го – президент Австрийского союза штангистов…

Улыбка разлилась по лицу президента, когда я заговорил о том, что Австрия в последние годы дважды получала право проводить мировое первенство.

"Вы знаете, проведение первенства мира осенью 1954 года в венском Концертхаусе было одобрено всеми странами. Таким образом, после нескольких лет нам вторично обеспечено это право, что, безусловно, является наградой для Австрийского союза штангистов, который ценит эту честь. Мы приложим все усилия, чтобы участники чемпионата не разочаровались и им были созданы все условия для приятного пребывания в Вене. Как президент Австрийского союза штангистов, я особенно рад возможности приветствовать лучших атлетов мира в Вене. Венский Штадтхалле будет, видимо, достойным местом для спортивного праздника, и наша публика с восторгом воспримет спортивные достижения".

На вопрос о том, как он оценивает возможности различных стран, президент Вундерер ответил: "На первом плане чемпионата будет борьба двух стран – СССР и США. Лично я полагаю, что СССР победит со счетом 4:3. Как наиболее интересного штангиста, который взойдет на помост мирового чемпионата в Вене, я назвал бы советского олимпийского чемпиона и мирового рекордсмена в тяжелом весе Юрия Власова. Он стал образцом для штангистов всего мира. Его успехи последних месяцев свидетельствуют о том, что от Власова и в Вене можно ожидать улучшения результатов…""

Вот ответы представителя Австрийского союза штангистов (атлетов) и президента Международной федерации тяжелой атлетики Шодля на вопросы о развитии тяжелой атлетики в стране:

"Австрийский союз штангистов не располагает какими-либо материалами о силовом спорте; мы не можем подтвердить документами ни один из ваших вопросов: архив погиб во время военных действий 1945 года; в какой-то мере интересующие вас сведения содержат три брошюры (к сожалению, они могут быть и не свободны от ошибок – нет документов для контроля): "Тяжелая атлетика в Австрии", издание 1920 года, "Силовой спорт в Австрии", издания 1926 и 1937 годов; данные работы – библиографическая редкость, у Австрийского союза штангистов их нет в своем распоряжении;

своим самым выдающимся атлетом мы считаем Карла Свободу (18.2.1882-19.4.1933), родился и умер в Вене;

из официальных бюллетеней, опубликованных в спортивных журналах тех лет, можно восстановить определенные моменты его биографии;

Карл Свобода приступил к тренировкам с тяжестями в 1899 году; тогда спортсмены работали без тренеров; в последние годы жизни Свобода купил ресторан, где любили посидеть атлеты;

он выиграл чемпионат мира 1911 года, а также установил эпохальные рекорды в толчке: 1909 год – 175,7 кг, 1910 год– 177 кг, 180 кг, 182,2 кг; 1911 год– 183,7 кг (Берлин), 4 ноября того же года – 185,6 кг (Вена)– результаты прошли официальными мировыми рекордами;

данные о других рекордах не подтверждаются и, насколько известно, нашим союзом не регистрировались; совершенно нет никаких оснований с уверенностью приписывать ему результаты в толчке, превышающие 190 кг;

датой образования Австрийского союза штангистов мы считаем не 1896 год, а 1891-й; поэтому в эмблему чемпионата мира 1961 года и были включены данные цифры как юбилейные"

Глава 91.

Самого пристального внимания заслуживает очерк Людвига Адамовича Чаплинского "Пределы силы" двухнедельный спортивный журнал "Сила и здоровье",1912, № 22-24. С. 996-1006; материальные затруднения заставили редакцию выпустить такой объединенный номер):

"Вопрос о рекордах всегда остается интересным для спортсмена вообще и атлета в частности. За последний десяток лет и даже за один последний год гиревые рекорды настолько изменились, что читателям "Силы и здоровья", наверное, не покажется лишним полное выяснение "рекордного" вопроса…

…Мы не будем приводить подробно истории рекордного движения за значительный период времени, приблизительно за 70-80 лет, но проследим все же вариацию наиболее интересных рекордов, начиная с Ганса Века, Зелоса и Тюрка – для немецких стран; Андре Брандели. Аполлона и Батта – для латинских, и Эллиота и Сира –для английских.

Перечень рекордов мы начнем, как ранее делали, с толкания двумя. Во-первых, потому, что в этом движении человек дает максимум разносторонней атлетической силы, и, во-вторых, еще потому, что рекорды по толканию двумя, как не допускающие никакого трюкажа, ранее других стали регистрироваться. Единственное (правда, крупное) различие в исполнении толкания двумя руками заключается лишь в способе взятия на грудь. Одни берут на грудь красивым силовым темпом, по-французски, то есть сразу с земли на уровень плеч, ни разу притом не касаясь штангой корпуса. Другие предпочитают вкатывание веса на грудь по животу в два и более темпов, следуя немецкому, нерегламентированному способу. Третьи, наконец, применяют не только одновременное, обеими руками, вкатывание, а еще допускают поочередное вкатывание каждого края штанги…

Некоторые искусники из старых атлетов, например Вайн, проделывали всю процедуру менее чем в две секунды, затрачивая притом очень малое количество энергии, нужной им для дальнейшего толчка. Тем не менее нам лично два последних способа взятия на грудь представляются неприемлемыми…

Надо, наоборот, стремиться к изысканию способов, наиболее выгодных в техническом отношении, но в то же время не идущих вразрез с требованиями гигиены и эстетики. На наш взгляд, атлетика должна явиться могучим средством в деле создания идеального человека, а рекорды – чисто привходящий, хотя и необходимый, фактор. Как должны быть герои духа и вдохновения, так же нужны и апостолы, и носители силы. И те и другие являются, так сказать, верстовыми столбами культуры, все равно духовной или телесной. Вот почему человечество всегда будет интересоваться необыкновенными деяниями, иначе говоря, выдающимися проявлениями духовной и физической мощи и энергии. А к числу последних и относятся рекорды.

Лет двадцать назад сильнейшие атлеты толкали двумя руками обыкновенно пудов семь, не более. Так, одно время принято было считать всемирным официальный рекорд Эмиля Фосса – 6 пудов 31 фунт. На самом деле этот рекорд в лучшем случае можно было признать немецким, так как уже значительно ранее, а именно в марте 1885 года, маленький атлет Андре Брандели ("малыш Андре"– см. мою статью в "Русском спорте" за 1910 г. по поводу смерти Брандели) толкнул двумя, правда с взятием на грудь в два темпа, 8 пудов 10 фунтов – действительно мировой рекорд для того времени, долгое время остававшийся непревзойденным… Родился он в 1860 году и умер в октябре 1910 года от воспаления легких.

Наиболее правдоподобным мировым рекордом до 1885 года можно признать толкание двумя румынского атлета и борца князя Сан-Марена 7 пудов 15 фунтов, рекорд которого побил Андре в присутствии Шарлемона – отца и сына, Мерата и многих других атлетов, заслуживающих полного доверия. Рекорд Аполлона в толкании двумя, к сожалению, неофициальный и потому обычно не принимаемый в расчет,– 9 пудов 7 фунтов – был повторен несколько раз между 1886 и 1890 годами. Во всяком случае, штанга в 8 пудов 26 фунтов, вытолкнутая Аполлоном в Париже в 1892 году, была взвешена официально…

Официальные рекорды Вильгельма Тюрка последовательно были: 368 фунтов и 392 фунта; Ганса Бека – 367 фунтов и 385 фунтов, оба эти атлета оспаривали в течение почти десяти лет первенство мира в этом движении. Позднее Елисеев поставил свой первый официальный рекорд-391 фунт. Правда, неофициально Елисеев толкал больше, но официальный русский рекорд, бывший одно время мировым, поставлен был как бы то ни было Георгом Лурихом. Он один из русских атлетов, несмотря на собственный небольшой вес, толкнул 165 кг, то есть ровно 10 пудов 3 фунта. Из других русских атлетов Георг Гаккеншмидт толкал 8 пудов 24 фунта, Крылов Петр – 8 пудов, Моор-Знаменский – 9 пудов 26 фунтов… Замечательный рекорд В. В. Зеберга-Знаменского; этот маленький, удивительно энергичный атлет в 19 лет толкнул 360 фунтов (9 пудов) при собственном весе в то время 4 пуда 18 фунтов, то есть более двойного своего веса. (Почти мировой рекорд в то время и, безусловно, русский рекорд, никем еще не достигнутый.) Характерно, что объемы, особенно рук Зеберга, очень невелики (39 см), да притом еще и вовсе не рельефны.

В 1904 году Арвид Андерсон поставил новый мировой рекорд, толкнув 419 фунтов. Вскоре, однако, рекорд этот был побит Иозефом Штейнбахом, вытолкнувшим в конце 1907 года 175 кг, то есть ровно 10 пудов 28 фунтов, в три темпа… Подобно тому как Ганс Век соперничал в течение почти десятка лет с Вильгельмом Тюрком, также и Штейнбах имел своего соперника в лице Карла Вицельсбергера из Вены…

Вицельсбергер, не говоря о других его мировых рекордах, толкнул двумя 5 сентября 1905 года 9 пудов 39 фунтов, побив на один фунт прежний рекорд Штейнбаха (от 5 марта 1905 года), побившего, в свою очередь, последний рекорд Тюрка на 6 фунтов. Две недели спустя (20 сентября) Штейнбах снова отнял свой рекорд у Вицельсбергера, побив его на 4 фунта. Еще через два месяца Вицельсбергер толкнул свой максимум – 10 пудов 9 фунтов, но уже 14 декабря 1905 года Штейнбах обогнал его на целых 13 фунтов, оставшись бесспорным рекордсменом вплоть до 3 мая 1910 года, причем за это время он повысил свой рекорд, как уже сказано, еще на 6 фунтов, то есть до 428 фунтов.

В апреле 1910 года Карл Свобода толкнул 10 пудов 32 фунта, но в пять темпов, тогда как Штейнбах все свои толкания выполнял в три темпа. 3 мая Иосиф Графль толкнул в три темпа 10 пудов 29 фунтов; так что рекорд Штейнбаха оказался безусловно побитым. Весь вопрос сводился к тому, считать ли рекордсменом по толканию Свободу или Графля ввиду разнокачественного исполнения ими своих рекордов. Вот еще лишний довод в пользу большей регламентации гиревого спорта и принятия новых правил в духе французской системы, где такие сомнения, конечно, не могут иметь места.

В конце концов последнее слово осталось за Свободой, так как он все более и более повышал свой рекорд, толкнув 8 октября 1910 года ровно 11 пудов (440 фунтов), и к концу года довел его до чудовищного веса в 11 пудов 8 и 1/2 фунта. Вряд ли скоро найдется другой атлет, способный еще более повысить рекорд толкания.

Если от немецкой системы мы перейдем к французской, то увидим значительно более медленное возрастание рекордов. До 7 ноября мировой рекорд в толкании двумя руками по французской системе, то есть так, чтобы при взятии на грудь штанга не касалась тела (сразу ложилась на грудь.-Ю. В.), принадлежал Пьеру Бонну– 8 пудов 24 фунта (неофициально Бонн толкал даже 8 пудов 34 фунта), пока Андерсон не побил его на целый 21 фунт. Толчок двумя 9 пудов 4 фунта по французской системе – безусловно, лучший номер шведского геркулеса. Интересно отметить, что самый большой вес, который когда-либо был взят человеком на грудь в один темп, также принадлежит Бонну, а именно 9 пудов 28 фунтов (388 фунтов). Колоссы-рекордсмены нашего времени, как Свобода, Графль и Ронди, толкающие около 11 пудов, и те едва ли имеют много шансов на правильное исполнение рекорда Бонна по взятию на грудь, хотя на побитие рекорда Андерсона они при соответствующей тренировке могли бы рассчитывать. Кстати, 288 фунтов не могут быть признаны официальным рекордом Бонна, хотя и исполнены им в атлетическом зале Арассо, так как не было уполномоченных счетчиков – измерителей Гальте-рофильного клуба Франции. Официальный же рекорд Бонна равен 374 фунтам. Из атлетов-любителей наибольший вес по французской системе толкал до последнего времени французский художник Александр Масполи, исполнивший 18 июня 1905 года 8 пудов 11 фунтов (331 фунт). Ныне его побил Вассэр, толкнувший в 1909 году 8 пудов 25 фунтов, а 7 февраля 1910 года – 8 пудов 28 фунтов (348 фунтов)"

Примечание редакции журнала: "Все веса безусловно точны до 1/2 фунта".

И ведь в подавляющем большинстве случаев эти атлеты работали на штангах с невращающимися грифами! Это чудовищно усложняло упражнение.

Дополняет сведения о Свободе архив Аптекаря:

"В Австрии современная "штанга" зародилась много раньше, нежели в России и других странах Восточной Европы; возникновение первых атлетических клубов относится к 70-80-м годам XIX века (Спорное утверждение. Русский силовой спорт зародился в те же годы, а оформился официально в атлетический союз доктора Краевского даже раньше австрийского на пять лет (1886); наиболее известными были "Венский клуб кучеров" и "Альтер винер клуб"; в ФИХ австрийцы вступили в 1921 году, имея уже историю, богатую яркими победами и громкими именами (Россия к тому времени имела и замечательную историю, и плеяду не менее замечательных атлетов со своими мировыми рекордами. Это доказывает очерк Чаплинского "Пределы силы".). Вильгельм Тюрк, Карл Свобода, Иозеф Штейнбах, Бертольд Тандлер, Иосиф Графль, Эугоен Данцер – колоссы с могучимл фигурами и огромным весом (тот самый мастодонтообразный тип атлета, о котором пишет Хоффман в своей книге, вспоминая европейских чемпионов, их отрицательную роль в "популяризации" тяжелой атлетики среди американцев.– Ю. В.);

Карл Свобода – самый выдающийся представитель австрийской силовой школы, сильнейший человек мира накануне первой мировой войны, силовыми подвигами предвосхитил достижения атлетов 30-40-х годов, а в некоторых упражнениях – и 60-х годов XX века; его вес достигал 170 кг;

в 1909 году на чемпионате мира в Вене Свобода – второй за своим земляком Графлем; в 1911 году Свобода выигрывает два мировых первенства: в Берлине, победив австрийца Тандлера и немца Бухгольца, а также в Вене, оттеснив на второе и третье места Графля и Тандлера;

1911 год-время наивысших успехов Свободы; на чемпионате мира в Вене он по немецкой системе толкнул совершенно сказочный по тем временам вес – 188,5 кг (по данным Австрийского союза штангистов этот вес несколько меньше– 185,6 кг.-Ю. В.).

Свободу хоронили как ни одного атлета: 50 тысяч венцев и делегации от разных городов и спортивных союзов провожали гроб; катафалк везли шесть отборных лошадей; трактирщики и рестораторы брели в чинном строю в своих профессиональных одеждах, венские атлеты – в костюмах Атлетического союза; вдову держал под руку самый грозный соперник по былым спортивным схваткам Штейнбах, опоясанный чемпионской лентой с медалями".

Оригинальный, самостоятельный историк русской атлетики (и мировой также) А. А. Суханов существенно дополняет биографию Свободы:

"Карл Свобода – типичный представитель немецкой системы атлетики, то есть грузный, с животом, малоподвижный, отличающийся большим аппетитом; к сорока годам нагнал вес до 170 кг (без анаболиков!) и разошелся на рекорды;

работал исключительно на силу; штангу закатывал на грудь по толстому животу; сколько закатит – столько и толкнет;

в 1913 году выжимает двумя руками 170 кг; с помощью ассистентов, которые укладывают штангу на грудь, выталкивает на прямые руки 200 кг;

"Первенство Европы 1913 года. Карл Свобода весит почти 10,5 пуда (172 кг), в удивительной форме, хотя весьма зажиревший" (Сила и здоровье, 1913, № 28);

"Вена. Знаменитый рекордсмен Карл Свобода на этих днях вытолкнул двумя руками 195 кг и выжал 162 кг. В настоящее время Свобода в блестящей форме: весит 170 кг, окружность бицепсов до 55 см…" (Геркулес, 1913, № 22)".

Итак, Свобода все же толкнул 195 кг, пусть "континентальным" способом.

Невозможно рассказать все о высшей физической силе – для ее систематизации нужно специальное исследование. Этого требуют великие имена атлетов прошлого. Я углублюсь в прошлое лишь в той мере, в какой скрещивался мой путь с памятью об этих людях или с самими носителями славного прошлого.

Результаты Свободы в толчке, безусловно, эпохальны, но они не соответствуют нашему способу выполнения. Захват веса на грудь осуществлялся в несколько приемов. По современным правилам (прежде французским) штанга на грудь должна быть взята в один темп с помоста на грудь – без каких-либо закатываний и промежуточных остановок.

Немецким способом (его американцы называют "континентальным") 200 кг поднял в 1954 году Шемански. Однако тот же вес взять в один прием, как этого требуют правила, Шемански так и не сумел. Это доказывает, насколько труднее однотемповое (французское) поднимание штанги в толчке (по этой причине рекорды данного стиля растут медленнее, отмечал Чаплинский). Именно в сравнении с облегченным захватом веса на грудь по немецкой ("континентальной") системе и проявляется необычность силы Шарля Ригуло. При собственном весе, уступающем Свободе едва ли не 70 кг, он по современным правилам толкал штангу в 182,5 и 185 кг и даже 186 кг – по непроверенным данным, названным им в автобиографии. Сила Свободы огромна, но несовершенна и лишена пластичности (на это же указывает и Чаплинский)-после достижений Ригуло можно так говорить, ведь Ригуло – молодой современник Свободы. Ригуло начал тренироваться, когда Свободе едва минуло сорок лет – возраст вполне спортивный. Ведь сорокалетним со мной в Токио соревновался Шемански, повторив свой лучший результат.

Вес 200 кг первым удалось толкнуть мне. Это случилось на Олимпийских играх в Риме 11 сентября I960 года.

Смирясь с невозможностью выступать на чемпионате, однако полностью не исключая выступление, я в последние недели свернул тренировки. В Вене ограничивался разминками (О выступлении команды – в моей книге "Себя преодолеть". Там же подробные рассказы о чемпионатах мира 1959, 1961 и 1962 годов).

Остановились мы, как и все участники, в "Молодежной гостинице" – "Югендгестехауз" – на Шлоссбергассе, 8. Это 13-й район Вены-Хюттельдорф-Хаккинг. Гостиницу окружали газоны, а за ними – парк почти до самого подножия горы Хагенберг. Полежать на траве доставляло удовольствие – никто не прогонял и не поминал родителей всуе. А дни дразнили погожестью!.. "Качай" силу, помни о форме, следуй рецептам силы – эх, забыть бы все!..

От мутноватого неба – зной, будто и не осеннее солнце. Но уже вперед забегали сумерки: тягучи, затяжны были вечера.

Несколько дней я прожил вместе с Михаилом Михайловичем Громовым, но чересчур хлопотливы обязанности президента Федерации тяжелой атлетики СССР, и я от него перебрался в дом подле гостиницы. В самой гостинице по случаю чемпионата были заняты все номера, даже с двухъярусными навесными полками. Впрочем, я не жалел – в гостинице толчея, шум.

Если бы только от нас зависели наши поступки. В Вене на меня обрушилось всеобщее предвкушение нового триумфа. Я чувствовал себя несостоятельным перед уверенностью всех. Никто не задумывался, насколько возможно это – постоянно работать на новых результатах. Большой спорт исключает снисхождение публики. Залы не понимают и не прощают отступлений от лучших результатов.

Долгими днями примерял себя к схождению с "железом" – всем неожиданным весам. Настоящих соперников нет, но что я могу? С какими весами справлюсь? На каких стережет срыв?

По минутам раскладывал часы поединка. Есть ли запас? А если нет, каковы надежды в столкновениях с предельными весами? Можно ли рисковать? Какова степень ослабленности? Сколько я потерял в лучших результатах?..

И потом, это ведь не выступление без соперников. Нет, все соперники со мной. Самые злые. Скверное выступление – это новая сила соперников, это воодушевление их новых тренировок. Я натравлю их на себя. Каждое выступление должно утверждать силу, не уступать добытое. Я возьму чемпионат, но психологически окажусь в проигрыше. Для соперников я предстану исчерпанным. Нужен результат. Нужен…

Как повести себя?..

А вдруг вовсе срежусь? Заклинит спина. Стряслось же похожее с Плюкфельдером в Риме. Объявят: струсил. Как насели на Плюкфельдера! Воробьев даже требовал, чтобы Плюкфельдера не брали на этот чемпионат,– ненадежен: мол, "немец"! Я ходил в "инстанции", доказывал, что это не так… Поверили.

Срежусь – и поражение смоет честь побед. Все потерять – это каких-то десять минут – три неудачных подхода. И всю жизнь – горечь. За месяцы подготовки ни одной обнадеживающей прикидки, ни одного контрольного веса, даже отдаленно близкого к прежним. Упадок. Случалось, зверски уставал, нахлебавшись зла и клеветы. С ненавистью думал о жизни: дыхание – истина и истинно, а все прочее – книги, теории, поиски правды, верность принципам – тлен, бред, химеры!

А может быть, укрыться за болезнь и вообще, в будущем, работать только тогда, когда сильный, когда победа наверняка моя? Не рисковать, разрешать споры только на большой силе, самым сильным…

На разминках я скрывал плохую форму. И молчал, когда хвалили мою силу. Ведь столько рекордов наворотил тогда, за считанные недели лета!

Что такое искусство вести борьбу? Разве поединки лишь для самой большой силы? Разве я не обязан управлять собой, когда ослаблен?.. Искусство борьбы.

Своеобразно встречал утро Михаил Михайлович. Я за шнур выбирал дюралевые жалюзи. День ослеплял избытком света. Это как счастье, как радость – солнце!

Одни деревья, сжелтев, уже скучнели обнаженностью ветвей, другие тучной зеленью заслоняли дома, и чернь их теней прилежно пасло солнце. И всякий раз Михаил Михайлович изрекал одну и ту же восторженную сентенцию. Для первого раза, прямо надо признать, несколько неожиданную. Поначалу я даже усомнился, не ослышался ли. А после смеялся. Смеялись мы оба: хвала жизни и творению жизни! Итальянцы говорят: смех выдергивает гвозди из гроба. После сентенций Михаила Михайловича оных вообще могло не сыскаться.

Любо нам было вечерами устроиться где-нибудь в кафе. К сожалению, украдкой,– "порядок" запрещал и карал подобные вольности. В этих улочках вблизи от Аухофгассе и Винтальштрассе кафе дешевые и не по-нашему благочинно-трезвые. Выбор всегда падал на столик поукромней. Со всех точек зрения мы вели себя предосудительно. Не мешало побеспокоиться и об укромности. Мера всегда не лишняя.

Я ограничивался кружкой-другой светлого швехатского пива. Михаил Михайлович заказывал коньяк или датское пиво "Карлсберг", жалуясь на сердечную аритмию.

Сплетал истории обычно Михаил Михайлович. Как ни странно – никогда о полетах, хотя носил до начала 40-х годов почетное звание "летчик номер один" и счет орденам имел внушительный. Недаром Международная авиационная федерация наградила Громова за его полеты в 30-х годах медалью Анри де Ляво. Второй медали через тридцать лет будет удостоен Юрий Гагарин. Как-то обмолвился: "Я жив благодаря правилу не доверяться техникам, какими бы те умелыми ни слыли. Сам проверял материальную часть – порядок, для которого не делал отступлений. В противном случае не сидел бы здесь".

Я понял: за любым полетом – продуманность, рассчитанный риск. Удачливость – видимость, за ней только расчет. Расчет от умения и таланта. Но над всем – расчет. Михаил Михайлович рассказывал, с кем сводила судьба. Выписка фамилий из всемирной истории! И век пилотный – десятилетия за штурвалом. Первые самолеты-"этажерки" пилотировал. Жаль, в его воспоминаниях, так куце напечатанных "Новым миром" (1977, № 1, 2, 3), нет и части того, что я слыхивал…

За обрядностями теней и тенями крались сумерки. Не те, глухие, а светлая мгла, рассеянные тени, какая-то ласковость воздуха. Шаги прохожих слышны были за добрые полквартала. Сумерки сглаживали строгость предметов, придавали словам особое звучание.

Публика устает. До времени я не подозревал об этом, а уж в год своего шестого чемпионата мира был просвещен достаточно. Но тогда, к третьему чемпионату, я еще не успел примелькаться.

В 1964 году положение изменилось. Отчасти поэтому я и не выступил на чемпионате СССР накануне Олимпийских игр в Токио. Чемпионат проводил Киев. Там страсти столкнули бы нас с соперником в поединке без уступок. Следует испытать на себе, испытать, как сходятся страсти сотен тысяч в тебе и в твоем сопернике. Ведь внимание зрителя – не только спортивная арена. Это сотни писем, телефонных звонков, поучения людей на улице, злые телеграммы, которые поднимают ночами. Это и выстеганные штемпелями бандероли с иностранными газетами, журналами (письмами тоже), в которых на тебя совсем нередко лгут или с кем-то стравливают (тогда с Эндерсоном). Это и весьма требовательные, даже агрессивные отношения доброжелателей ("давай дави!.."). Это и постоянный интерес к твоим тренировкам (не секретить же их!), и звонки фоторепортеров, корреспондентов, и различные очерки с прогнозами, которые распаляют болельщика и порой несправедливо хлещут тебя. Это и неудачи с тренировками, наседание соперников (отваливают одни, начинают наседать в надежде победить другие), необходимость уходить от соперников, уплотнять нагрузки, откликаться новой силой. И это обычные болезни, которые ломают графики (начинай все сызнова!),-и "парадная" необходимость присутствия на различных заседаниях (не откажешься, хотя после тренировки колода колодой), и мысли о завтра –днем и ночью, от них не отделаешься: твоя кровь, твой пот, твой труд! Что будет завтра?!

А тогда, в 1964 году, поединок на чемпионате страны грозил потерей права выступать в Токио. Ни я, ни соперник не отдали бы победу без сопротивления на высших, даже непосильных, весах. Я не говорю о возможности травмы. В подобной схватке готов на все. Безусловно, проигравший пережил бы потрясение, которое повлияло бы на способность работать на Олимпийских играх.

Еще я не смел нарушать ритмичность тренировок. Наибольшая сила должна была подоспеть к сентябрю, но не раньше – нельзя долго находиться в лучшей форме, это трудно и опасно для силы. В октябре я должен был окончательно избавиться от последствий силовых нагрузок. Конец сентября – начало октября должны были принести мышечное раскрепощение, обостренную мышечную реакцию и слаженность. К середине октября я по расчетам завладел наивысшей силой и готовностью к борьбе. Допуск: плюс-минус неделя. А чемпионат в Киеве – это выход из нагрузок за пять-шесть недель до встречи. Слишком ответственна проба, дабы пренебречь "восстановлением". И еще недели две в упадке после встречи. Не столько мышцы "переваривают" килограммы соревнований, сколько нервная система. Словом, тренер и я решили не рисковать. Все же инициатива была моей.

Потом опыт чемпионата в Будапеште: зал горой встал за Шемански (и я встал бы горой за маэстро Шемански, будь я зрителем). Такой гвалт встречал, что я не слышал команду судьи. Я показал ему с помоста: давайте жестом, пойму, обойдусь… Это и вовсе взбудоражило зал. Я захлебывался слабостью и необходимостью выворачиваться силой, а этот немолодой атлет творил чудеса. Мужество его умножалось поддержкой зрителей. На меня словно надвигалась стена. Отвечать надо, а как? Себя едва таскаю.

Я страдал из-за перегрузок по своей вине. Я не довольствовался победами. Искал способы целесообразной и действенной тренировки. Поиск предполагал неизвестными все нагрузки. Их следовало пропустить через себя для определения единственно верных. Это, в свою очередь, предполагало перегрузки, и более чем значительные. Когда подобные тренировки наслаиваются годами – не выдерживаешь, поддаешься болезням и слабостям. Можешь пожаловаться и на неудачи, плохую форму, несправедливость спортивной судьбы. Ищешь сочувствия. А напрасно – это тоже не прощают, убедился…

Глава 97.

Я не принимаю упреки в чрезмерном сгущении красок. Все зависит от того, как жить свой век.

По-моему, ни в коем случае недопустимо хоронить способность к большому результату под грудой заурядных побед. Это равнозначно деятельности математика, бесконечно решающего одну и ту же давно решенную задачу. Строить свой план, всю тренировку на предельно возможном и якобы невозможном результате – вот задача большого спорта. Бескомпромиссное наступление на рекордные достижения, какими бы ошеломительными они ни казались (но не бестолково зазубренные тренировки единственно ради одних выступлений),– та же задача. Ибо в чем величие спорта: в десятках побед с одним и тем же результатом или в немногих, но выдающихся достижениях?..

Я всегда являлся приверженцем формулы: спортсмен до тех пор остается спортсменом в высшем смысле этого слова, пока способен подчинять природу результата. И пусть короток его спортивный век… Конечно, можно выступать и не ставя перед собой таких целей, наслаждаясь самим процессом состязаний, подготовки и… славы, копить титулы. Это очень тешит честолюбие. Не только твое.

Главным элементом в созидании новых результатов я видел силу. А сила – качество, как известно, из самых консервативных. Наращивание ее – сложный, малоизученный и поэтому наиболее длительный физиологический процесс. Мы всегда будем знать о нем очень мало. Всегда все открытия – впереди.

Я не жаловал традиции тренировок. Они платили той же монетой. Однако, оправясь от последствий очередной ошибки, я заводил серию новых проб. В науке это новое направление возглавлял Матвеев. Будущий профессор, доктор наук провел со мной немало дней в зале, но 100 кг, которые обещал выжать, руководствуясь в тренировке своими принципами, так и не выжал. Меня подмывало процитировать римскую поговорку: "Если это и не верно, то все же хорошо придумано". Графики и расчеты выглядели внушительно, с каждым годом внушительнее. Словом, хорошо придумано. Но это лишь моя невысказанная шутка. Никто кривые не выдумывал, в них – сотни и сотни тонн моего "железа". Мы разрабатывали богатую жилу. Той рудой была сила. Только мы постоянно сбивались с направления. Я "съедал" много больше тонн, чем нужно…

Жестоко ошибался я. Жестоко ошибался Матвеев. После размолвок или провалов в работе из-за ошибочных рекомендаций он исчезал на многие месяцы. Потом, взяв у тренера тетрадь, опять вычерчивал по цифрам поднятых килограммов кривые. Рулоны графиков, различные индексы, как в доподлинном конструкторском бюро. Я сличал с нашими. Забавно: кривые теряли себя. Я читал усилия: в скатах кривых – сопротивление силы. точнее – те тренировки с тупой, зачумленной силой. Вдруг радовался: на кривой узнавал пробуждение силы, уступку старого врага – нового результата. Вот гнул, гнул к нему, обжигался, и вот он, мой!

Богдасаров настороженно встречал Матвеева. Тренер не сомневался, что я гублю себя экспериментами. Эти тренировки наделяли силой, но и прежде времени старили, изнашивали. Однако мой тренер не понимал другого – иначе я вести себя не мог. Другой спорт я не признавал. Союз с Матвеевым был интересен не корыстью – мы сами достаточно много знали и узнавали. Нет, в союзе был свет поиска. И поэтому цена союза теряла значение. Зато оживало "железо": через ошибки пробивалось понимание. Я всегда открывался любой новой возможности движения.

А меня поучают: преувеличиваете, сгущаете. Стонать, верно, не годится: взялся за гуж, не говори, что не дюж…

Сколько раздражения вызвал отказ выступить в Киеве! Начальник клуба не преминул затеять очередное разбирательство – свое понятие долга. Много снес тренер, немало скрыл и принял на себя.

Проскользнуло раздражение и в отдельных репортажах (даже одной из центральных газет – за подписью Денисюка; ни до, ни после не слыхал об этом знатоке тяжелой атлетики). Сейчас, бесспорно, скоморошен весь этот околоспортивный мусор. Тогда недобросовестная возня, столь безобидная снаружи, била по живому: отравляла, лишала равновесия, нужного для тренировок, взвинчивала. Усталость двойной жизни – большого спорта и работы за письменным столом – препятствовала справедливо оценивать факты. Платил я не только душевной энергией – и понять не мог, за что попреки: свое дело – и тренировки, и рекорды, и победы – я делал честно, с лихвой перекрывая необходимое! Из моих нескольких десятков рекордов всего два или три выколочены прибавлением на 500 граммов. Остальные я сразу утяжелял на 5, 7, 12 и даже 25 килограммов! С выходом на чемпионаты мира не проиграл ни единой встречи! Впервые в истории спорта все четыре рекорда в самой тяжелой весовой категории (жим, рывок, толчок, сумма троеборья) принадлежали советскому атлету. А критики не унимались, клеили ярлыки… Не скрою, я был резок. Презирал кое-кого, как презирают "трутней". Сегодня они начальствовали в спорте, завтра – ведали снабжением санатория, послезавтра – командовали каким-нибудь отделом, в обществе "по связям"…

Спорт пронизывает идеологический мотив. Главным образом по этой причине и еще за щедрое кормление чиновничьих "трутней" большой спорт и разогнали до таких вселенских масштабов. Без того дышать бы ему, как, скажем, медицине (с ее жутковатыми "рекордами"), на ладан…

А тогда в Киев мне лучше было не ехать – и я не поехал. Но в своем решении я оказался одинок. Вообще понятия "публика" и "справедливость" не всегда совпадают. К примеру, нельзя выдавать обыкновенную физическую боль. Я ухитрился нахватать травм – и все до 1960 года. Потом благополучно обходился без них (кроме 1962 года), хотя самые большие веса поднял именно после 1960 года. Гримаса боли нарывалась на шиканье и смех. А травмы я зарабатывал злые. С тех пор зарекся показывать публике чувства. Работай так, будто в восторге от борьбы. Никто не должен знать, что с тобой.

Я не даю оценок товарищам. Считаю, что мало знаю их. Соперников же я изучал намеренно, к ним примеривался годами, сходился в поединках.

Критика спорта. Критика литературы. Выправления.

Много о критике в дневниках Льва Толстого. Писал Толстой не для сведения счетов, в пристрастности такого рода его обвинить невозможно. Другого склада человек. Окунаешься в тома дневников – ив ином мире. Пространство этого мира – совесть. Разве она – мятущаяся? Она вся из отказа следовать традициям лжи, суевериям авторитетов, привычкам зла, из вечных попыток выщупать справедливость, слить ее с жизнью. Чтобы не существовали раздельно справедливость и совесть, поступки и совесть…

Критика слишком серьезный инструмент. Толстой все выскребывал нутро явления – "критика". Записи о том разбросаны по разным годам. Со всех сторон подступает.

"…Светские критики – нравственные кастраты, у которых вынут нравственный нерв, сознание творимости жизни своей силой" (Запись в дневнике 22 ноября 1890 года).

О старом писано и круто, но сколько созидательной силы в словах: сознание творимости жизни своей силой! Критика должна не разрушать. Созидание – вот приложение рук человека и его совести.

"Дело критики – толковать творения больших писателей, главное – выделять; из большого количества написанной всеми нами дребедени выделять – лучшее. И вместо этого что же они делают? Вымучат из себя, а то большей частью из плохого, но популярного писателя, выудят плоскую мыслишку, коверкая, извращая писателей, нанизывая их мысли. Так что под их руками большие писатели делаются маленькими, глубокие – мелкими и мудрые – глупыми. Это называется критика. И отчасти это отвечает требованиям массы – ограниченной массы – она рада, что хоть чем-нибудь, хоть глупостью, пришпилен большой писатель и заметен, памятен ей; но это не есть критика, то есть уяснение писателя, а это затемнение его…" (Запись в дневнике 14 февраля 1892 года). Понимание природы того, о чем судишь и чему выносишь приговор. Понимание значимости труда. И труда и личности

Спорт – это явление современной жизни. К нему приложимы и оценки культуры вообще.

И вовсе неплохая памятка для критики и критика:

"Биограф знает писателя и описывает его! Да я сам себя не знаю, понятия не имею. Во всю длинную жизнь свою только изредка, изредка кое-что из меня виднелось мне" (Запись в дневнике 27 октября 1889 года).

Человек в росте, в движении. Он всегда другой. Что знаешь об этом движении? Как знаешь? Каким днем судишь?

Стоячая вода…

И об ошибках, коими зло попеняют иной раз: "Чтобы люди не ошибались и не страдали? Да ведь это одно средство познания своих ошибок и направления пути" (Запись в дневнике 7 ноября 1889 года).

Кстати, Шаляпин писал, скорее даже жаловался: "Думается… критика и недоброжелательство – профессии родственные…"

Справедливость силы во имя творения жизни…

А вот в документах о Толстом выкопал я любопытное свидетельство жандармского генерала А. И. Спиридовича – светила розыска и его теоретика. Оставил генерал о партиях социал-демократов и социал-революционеров подробнейшие исследования. Бесценный материал для историка. Признанием способностей генерала явилась его карьера: почти до самой революции отвечал за личную безопасность царя. Справлялся успешно. Но начинал карьеру жандарма Спиридович в Москве при Зубатове, и тогда кое-какой розыск прямехонько привел его в Ясную Поляну. И тут – шалишь! Предъявил начальник молодому Спиридовичу высочайшее повеление, по коему запрещалось когда-либо беспокоить Толстого (Жандармы смели беспокоить Толстого. При Александре II нагрянули с обыском. Однако мировая слава писателя сделала невозможным повторение подобного. Поэтому уже для внука Александра II Толстой был неприкасаем). Выше царя оказался Лев Николаевич! И еще раз подтвердилось пророчество Пушкина: талант – это сила!

Только голая сила, и человек ради силы есть несчастье, явление уродливое, своего рода ущербность. Ум, самостоятельность мышления и отсюда определенность поведения (а это и есть интеллигентность)-едва ли не основной закон человеческой красоты. Лишь в сплаве этих свойств сила становится благородным "металлом". К людям одной силы, поклонениям только силе, воспитанным на голой силе, вполне уместны слова Альберта Эйнштейна: "Я глубоко презираю тех, кто может с удовольствием маршировать в строю под музыку; эти люди получили мозги по ошибке – им бы хватило спинного мозга. Нужно, чтобы исчез этот позор цивилизации…" Эйнштейн считал интеллигентность высшей красотой человека.

Борьба за высшее достижение – это наука, искусство, разум. И это присуще человеческой красоте, ибо открывает жизнь. Борьба во всей ее многообразности есть открытие жизни.

Ле Корбюзье в письме к группе архитекторов Йоханнесбурга писал 23 сентября 1936 года: "…Я хотел бы, чтобы архитекторы стали… людьми с богатейшим духовным миром, а не ограниченными и бездушными ремесленниками, чтобы они… не замыкались в своей узкой мещанской скорлупе. Архитектура – это не профессия, это определенное состояние духа…"

У творческой деятельности общая природа. Эта деятельность в высших проявлениях так или иначе смыкается с искусством. Гегель писал об искусстве как высшей потребности духа. И по Гегелю, дух трудится над предметами лишь до тех пор, пока в них есть нечто нераскрытое (весьма примечательно и суждение Гегеля о том, что расцвет литературы на путях сближения с философией).

Высшие достижения требуют узкой специализации, но не культурной ограниченности, замыкательства в профессии. Это угроза самому развитию и постижению.

"Человек одухотворен поэзией, и именно это позволяет ему овладеть богатствами природы…" (Корбюзье Ле. Архитектура XX века. М., Прогресс, 1970. С. 274). У искусства и науки общая природа. Наука, лишенная органичной связи с искусством, нравственно вырождается. Познание непосредственно зависит от одухотворенности, а последняя – от способности поэтически воспринимать мир. Но ученые степени, регалии, академические титулы не имеют отношения к таланту, скорее даже созданы людьми серыми, составляя предмет их тайного вожделения:

хоть в этом приблизиться к истинному дарованию, само собой, застолбить и блага, им не причитающиеся. Именно – постные труженики науки, копающиеся на ее заднем дворе, добывающие себе место интригами и власть титулов…

"У нас сложилось ложное положение в науке. Основная наука по численности – ведомственная, которую и наукой назвать не совсем корректно. Это обслуживание чьих-то интересов на некоем уровне. В 30-е годы у нас в стране был выбит целый слой интеллигенции – высококвалифицированных ученых, инженеров. А наплодили эту ведомственную армию псевдоученых. Ведь что такое наука? Это прежде всего торжествующая объективность…"

А борьба за добывание академических званий? Сколько же здесь постыдного! Разве можно представить Эйнштейна или по существу нищего Циолковского в роли интриганов от науки – ну не обойтись им без званий!

Когда на столь высоком уровне интеллигенция дает нравственный сбой, предопределенный в основном корыстью, это отзывается на всем обществе. Поэтому это никогда не будет только их узкоакадемическим делом. Ведь это не только утечка достоинства…

Ничто так не агрессивно и самодовольно, как ограниченность. И в спорте (среди чемпионов) можно быть бездушным ремесленником и расчетливым стяжателем.

Культура создана не ремесленниками, хотя ремесленник может быть виртуозом. Подлинно замечательное исключает в своем создателе сугубо материальный расчет. Ибо замечательное требует нечто большее, что не окупается и не может окупиться выгодами, наградами…

Спорт заманчив творческой сутью. Тренировки – это овладение сутью явления, глубоко одухотворенный процесс. В этом и ответ на вопрос о росте результатов. Познание бесконечно. В этом смысле человеческая сила, бесспорно, бесконечна.

В искреннем познании любовь к себе теряет значение. Человек цели не может не рассматривать жизнь как средство постижения цели. Исчезают страх, колебания. Человек обретает всемогущество.

Атлеты тяжелой весовой категории исконно выступают в последний день чемпионата. Из зрелищ чемпионата это наиболее привлекательное. Чего стоит парад представления! Выводят на сцену десять – пятнадцать атлетов, один другого шире в плечах. Мнутся в шеренге, косятся друг на друга, ловят взгляды почитателей, подтягивают животы, покатывают мышцами. Жужжат кинокамеры, скачет свет в фотовспышках. По залу гул. На помосте новенькая штанга, вокруг знамена стран-участниц. Гремит голос в трансляции. Зрители под хмелем возбуждения, каждое имя встречают криками. В первых рядах знатоки "железной игры". Здесь немало истинных фанатиков. Сколько я ни выступал и где бы ни выступал, знал: в первом ряду пожилая чета из Австрии и англичанин – они всегда приезжали на мои выступления, в любую точку земного шара. С англичанином – Рэджем Айландом – мы сдружились. Он не только влюблен в тренировки с "железом" и сильных людей, но и считает свою жизнь обязанной тренировкам – и тому есть серьезные основания. Он являлся свидетелем едва ли не всех послевоенных чемпионатов мира, знаком с великими атлетами 30-х и 40-х годов и с одного взгляда понимает силу. Напряженность ожидания и усталость от чемпионатов, а также сдержанность Рэджа мешали сближению. Лишь на Московских Олимпийских играх 1980 года мы поговорили, что называется, от души. Я чувствую себя обязанным Рэджу. В ночь поражения на Олимпийских играх в Токио, преодолев сдержанность, он внезапно пришел ко мне. И как? Переоделся в спортивный костюм, полицейский пост не задержал. Было далеко за полночь. Я проиграл.

Среди пустоты, которая вдруг образуется в таких случаях, появление человека казалось чудом. Ведь он не был моим тренером, моим близким, не был даже соотечественником. Смущаясь, запинаясь, он сказал фразы, которые врезались в память: "Я буду помнить вас. Победителей много, чемпионами же бывают единицы. Из сотен победителей – всего несколько…"

Глава 101.

Как бы ни владел собой, а ждать семь – десять дней томительно. Неизбежен дополнительный нервный расход. Побеждают, срываются, хватают "баранки" атлеты легких, средних и других весовых категорий. Рушатся спортивные карьеры. Замечательные атлеты получают к титулу в награду за десятилетия труда звучную приставку "экс". Бывший – часто это относится ко всей жизни, ибо вся жизнь после мерещится вымышленной, чужой, а та, до "экс", единственно стоящей.

Видишь одинаковую понурость или нарочитость ухмылок. Узнаешь о срывах стопроцентных фаворитов, о травмах, предвзятости судей, промахах. Читаешь газеты. Угадываешь отчаяние великих проигравших, игру в мужество потери всего. Ведь для большинства из них спорт – все в жизни, после него – заботы, неизвестность, часто нужда. И вместо почитания – безразличие, безличие, угасание. Вместо азартной, любимой и очень интересной жизни – вялость будней, потеря себя, пустота, порой алкоголь в утешение и болезни – счет за победы. Какое-то мгновенное изменение масштабов личности, безжалостный пересчет ценностей. Из громадности славы, почитания – в подвал забвения, тишины, оцепенелости. Вместо громадной нужности всем – вдруг никчемность и непригодность к другой жизни. Ведь этой борьбе в спорте отданы десятки лет. Сызмальства к ней приноравливаются…

Милости будущего…

Давно ли бельгиец Серж Рединг клялся мне достать в сумме троеборья заветные 600 кг. Я,– грешен, не верил. Думал: "Ты просто не ел эти тренировки…" Я ушел из спорта и погодя уже едва узнал в огромном мужчине того русого доверчивого юношу. И результат Серж подвинул за 600 кг. И вдруг смерть!

Рубят ошибки в тренировках, насилие поединков, напряжения лет и потрясения неудач. Рубят даже могучесть.

Счет за силу…

Справедливость силы…

Не о спорте эти стихи Анны Ахматовой. Совсем не о спорте. Даже кощунственно их приложение, а слова сами плывут в память:

Что ты бродишь неприкаянный,

Что глядишь ты не дыша?

Верно понял: крепко спаяна

На двоих одна душа.

"Железная игра" и ты…

Надо видеть все – и обрезать, не пускать в себя. Умение не из простых. И классные атлеты теряют победы именно в днях ожидания. Перегорают в себе.

Если соперники вровень с тобой, ожидание поединка – своего рода искусство. Искусство поведения. Надо уметь не поддаваться соблазну: после выведения из нагрузок будто выпадаешь из спячки. Необыкновенная освобожденность! Привычные веса легчают – не узнать! Звенишь радостью, избытком силы и просто счастьем. А соблазн караулит: азарт новой силы, азарт публики (она всегда на разминках), азарт предстоящей схватки, неосознанное стремление превзойти соперника в разминочных результатах, поразить публику – все грозит свежести силы.

Нужен опыт, нужны неудачи – тогда вырабатывается мелочное следование назначенным для разминок весам, скупость на расход чувств, безразличие к выходкам публики и суждениям газет. Суровое умение быть глухим к себе.

На опасно завышенные веса заносят и сомнения. Тоже следует уметь верить, понимать состояние и не уступать настроению.

Случается, сбивает на риск прикидок перед выступлением и намеренное поведение соперника. А иногда самому приходится идти на подобный прием: вот моя сила! И пусть соперник горит…

В ожидании много искуса притупить нервную свежесть, размотать силу на пустяки…

В Вену не приехали ни Шемански, ни Брэдфорд. Что Большой Вашингтонец вообще уйдет, я уже догадывался. Судя по всему, не ладились у него отношения и с Хоффманом.

Часто я вспоминал по таким случаям слова философа: "Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требует хороший сон. Разве моя вина, если начальство любит ходить на хромых ногах!" Давно ли при встрече Серж Рединг жаловался мне, что нет для кровно дорогого дела страшнее, чем зависимость, невозможность собирать его с наибольшей целесообразностью и беречь к главному испытанию. И в самом деле, тяжко говорить на разных языках, думать разными словами, когда несешь это главное, добываешь и отстаиваешь это главное.

Лев Николаевич, как же не поклониться вам за такие слова: "Роскошь, нищета, разврат… Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать свою оргию, и пируют…"

Прищур у Хоффмана – сразу соображать начинаешь, кто заказывает музыку. Сложит губы, лицо удлинится, окаменеет…

Выпив у меня дома, размякнув, Хоффман по обыкновению полоснул взглядом: в этот раз по книжным полкам. Заметил: "У себя книг не держу!" Помолчал, наслаждаясь воспоминанием об отсутствии у себя книг, и счел необходимым уточнить: "Есть одна: рецепты коктейлей". И выдал прищур, как бы отпускающий грехи. Не свои, конечно, а мои, книжные… Крепко сидела в нем неприязнь к книге. В Варшаве, первый раз увидев меня, защемил плечо пальцами и ввел в холл. Там переваривали обед Тэрпак, старый Джонсон и Эшмэн. Я тогда еще не привык к подобным манерам и, что называется, был захвачен врасплох. Не скандалить же и не выворачиваться…

Хоффман выщупал меня вмиг. Багровел от натуги (работал он пальцами лихо), что-то откладывая себе в память. Потом так же, не распуская зажима пальцев, объявил: "Университетский пай-мальчик!" Насыпал мне в карман жевательной резинки, вколол в отворот пиджака значок. Тэрпак вложил мне в руку журнал. А Хоффман, очень довольный собой, сел – глаза холодные…

Я мало видел среди "экс" (из настоящих чемпионов) людей, довольных судьбой. Еще реже видел расцвет человека после ухода из большого спорта. То ли разница в жизни, то ли другие способности отсутствовали и жизнь тяготила… Я не абсолютизирую выводы. Я о тех многих, кто вызывал жадный интерес, а после начисто исчезал. Пересадка из славы не из легких. Для спортсмена, конечно. Бывшего спортсмена…

Теперь наступил черед и для Брэдфорда, как до этого для Дэвиса и всех других. Это мгновение жизнь приберегает для каждого.

Боли в позвоночнике отпустили совершенно неожиданно. Раз их нет – я обязан выступать. Но как? Ведь я .не вел нормальные тренировки уже с месяц, если не больше. Но и это полбеды, не будь я заезженным сверхчастыми наступлениями на рекорды. Последние недели я и без болей в спине ничего не мог сделать: тупая сила, ущербная сила – полная потеря слитности усилий, единства с сжелезом", энергии движения. Все эти смещения и ущемления позвонков – это только следствие усталости, перенапряжения одной из систем тела. Я загнал себя. Надо же изловчиться и размотать силу! Быть в форме, освоить рекорды – и приехать на главные соревнования развалиной. Я ударил мимо цели – на рекордах затупил силу. И теперь здесь, на чемпионате мира, я в нелепом положении создателя рекордов без рекордной силы. Кому какое дело до моего больного позвоночника? Я потерял силу – вот что важно и что учитывается.

У меня есть одна возможность: попытаться приблизиться к победным результатам на свежей силе – чистых, незагруженных мышцах. Я уже не раз убеждался: часто после перерывов (не более двух-трех недель) показываешь результаты, близкие к лучшим, а ведь мне не надо выдавать лучшие результаты, здесь у меня нет настоящих соперников. Зирк слишком слаб. Я могу выиграть и не на лучших результатах. Да, вести спокойные тренировки, главное – не пытаться вернуть силу, не загружать себя тренировками, а лишь держать в тонусе мышцы. И ни в коем случае не повторять ошибок чемпионата в Варшаве: не удивлять и не поражать силой, не красоваться на разминках – скупо вести счет подходам. И на разминке, уже на чемпионате, каждый подход учитывать: беречь силу, беречь! И там, на помосте в Штадтхалле, попытаться на свежих мышцах приблизиться к лучшим результатам.

Я тренировался строго, очень строго. Опасался возвращения боли – немоты в ногах, и не смел перетренироваться, даже просто загрузить себя, если спина не станет ограничивать в работе. Тренер следил, чтобы я ни на килограмм не превышал задание. Постепенно я проникался верой в победу. Я, несомненно, сильнее любого из участников чемпионата. Лишь бы не промахнуться, суметь сыграть так, чтобы даже срыв в каких-то попытках невозможность взять важный вес списались бы за не брежность, единственно лишь за небрежность. Именно так: выступать невозмутимо-равнодушно (только с виду. конечно), тогда любые промашки спишутся за беспечность. Сыграть эту партию с возможно доступной естественностью. Меня принимают как большого чемпиона. Пройти вплотную к риску, но не рисковать

План выступления сложился не сразу. И решение не было столь осознанным. Однако смысл его сводился именно к этому. Без горячей веры тренера в меня я не отважился бы на это испытание и скорее всего еще тогда бы ушел из большого спорта. Его вера стала моей верой.

В понедельник 25 сентября "Правда" писала:

"…Последними состязались атлеты тяжелого веса. Еще до начала венского чемпионата австрийские газеты единодушно называли будущего победителя в этой весовой категории – Юрия Власова, "самого сильного человека в мире", "самого сильного человека всех времен". И они не ошиблись…"

26 сентября "Советский спорт" поместил отчет из Вены старшего тренера сборной Шатова:

"…Всего десять тяжеловесов завершили грандиозную баталию в венском Штадтхалле. Зрители тепло встретили Юрия Власова. Они не сомневались, что советский богатырь будет чемпионом мира. Никто из его соперников не мог составить ему ни малейшей конкуренции. Власов выжал 180 кг, в рывке показал 155. Попытка установить рекорд мира (160) не удалась…

В толчке Власов зафиксировал 180 и 190 кг. Третий и четвертый подходы он предназначил для рекорда мира. К сожалению, 207,5 кг наш богатырь не осилил…"

В тот же день, 26 сентября, "Комсомольская правда" под заголовком "Богатырский финал" так рассказала о соревнованиях:

"…Попытка нарушить дружеский дух чемпионата была предпринята уже в ходе соревнований. Когда все тяжеловесы закончили жим, на помост вышел Юрий Власов. Лучший из его соперников, Ричард Зирк, выжал 155 кг. Юрий же начал первое движение со 160 кг. Он очень уверенно и красиво поднял штангу. Но двое из судей почему-то зажгли красный сигнал. Вес не засчитан.

Кто были эти судьи? Кому они хотели угодить? Зрители, конечно, не могли знать. Но одно они понимали отлично: это был нечестный ход, рассчитанный на то, чтобы помешать советскому атлету показать высокий результат. На трибунах поднялся невероятный шум. Семь тысяч человек криком и свистом выражали свое возмущение поведением судей. Власов снова вышел на помост, движением руки успокоил болельщиков и попросил… увеличить вес снаряда на 20 кг. Стальная громада легко подчинилась ему. Власов стоял, держа над головой штангу, и с улыбкой смотрел на судей. Что они скажут сейчас? Это была страшная пощечина тем, кто разными махинациями попытался отравить атмосферу честной спортивной борьбы…"

24 сентября в воскресенье в Штадтхалле я без какого-либо серьезного противодействия соперников взял третью золотую медаль первого атлета мира и Европы. Я победил с результатом хуже, чем год назад в Риме. Однако серебряный призер отстал от меня в сумме троеборья на 50 кг – убедительная разница. Его результат при собственном весе 129,8 кг – 475 кг. Третье место занял мой старый знакомый финн Мякинен (462,5 кг). С тех пор Зирк не выступал, хотя на год был моложе меня. Он ушел внезапно, как и появился…

Я спускался со сцены, выжав 180 кг,– настоящая удача! Все именно так, как я рассчитывал! Я выступаю, как в лучшие дни! Вынужденный отдых, тренировки вполсилы обернулись свежестью мышц и незагрубленной скоростной реакцией. Все, что сковывало меня последние месяцы, разрушалось, отпадало, даже память страховки на боль,– вся система защиты против неосторожных движений. Я был свободен. Значит, борьба! Мой мир! Мой!

Зал бушевал. У лестницы грудились люди. И над семи долговязая фигура Хоффмана: ведь выступление атлетов тяжелого веса для него самый азартный день в году. Когда я подошел, он сказал переводчику:

– Жаль, этот парень не родился в Америке.

– Зато я родился в России,– слова эти сами сорвались с языка.

С каждым движением мне становилось легче. Я узнавал силу, подчинял себе, забывал, пока и вовсе не забыл, о позвоночных болях.

В рывке даже прихватил мировой рекорд, но судьи опять включили красный цвет, посчитав касание помоста коленом. Я выстелился, ушел почти в "шпагат". Я не сомневался: вес поднят чисто. Наши подали протест в апелляционное жюри. А зал разошелся! Семь тысяч зрителей приняли нашу сторону. Сцену на всякий случай заслонила полиция.

Рев заглушал обращения по трансляции. Брань, свист, топот! Я поднялся на сцену и жестами объяснил публике: виноват я, а не судьи – и показал на колено – мол, вот касание. Тут же взяла протест назад и наша команда. Я не мог поступить иначе. Скандал грозил срывом выступлению тяжеловесов.

В Вене наша команда уверенно сохранила первое место – 41,5 очка. Команда США пока держалась за нами – 24 очка. Впервые на третье место прорвалась сборная Венгрии – 19 очков.

На чемпионате участвовали 33 страны, хотя заявки прислали 38. Титулом "Мистер Универсум" увенчали Томми Коно.

В 1961 году Коно выступал в трех весовых категориях: полусреднем, среднем и полутяжелом! В среднем весе он установил мировой рекорд. Однако в Вене Коно не сумел избавиться от последних нескольких десятков граммов,– он хотел выступить в полусреднем весе. Ему даже остригли волосы, но… напрасно. И он не был допущен к соревнованиям.

По просьбе Австрийского союза штангистов наша команда дала два показательных выступления.

30 сентября "Комсомольская правда" сообщила:

"Снова Власов, снова сенсация.

…Вчера наши атлеты выступили в небольшом городе Швехате близ Вены. Посмотреть советских богатырей пришли не только местные жители, но и многие венцы, которые надеялись, что станут свидетелями рождения новых рекордов. Их ожидания оправдались. Юрий Власов в первом же подходе толкнул штангу весом в 207,5 кг. Когда судьи взвесили снаряд, оказалось, что в нем 208 кг. Таким образом, Власов улучшил свой же мировой рекорд сразу на 2 кг…"

"Советский спорт" поместил отчет под названием "Самая тяжелая штанга" (30 сентября). Газета подробно рассказала о выступлении, охарактеризовав рекордный вес как "самую тяжелую штангу в истории спорта, которую когда-либо поднимал человек". Я несколько неожиданно для себя снова сдвинул мировой рекорд в толчковом упражнении. Неожиданно, потому что я еще не успел прийти в себя после выступления на чемпионате, да и месяцы болезни, ослабленность из-за ограниченных тренировок, казалось бы, исключали такую возможность.

Я не сразу заказал 207,5 кг. Опробовал себя на 185. Подивился слаженности и силе. Расходовать себя на промежуточные подходы было уже опрометчиво. Рекорд вылупился противоестественно легко. Мой вес при этом оказался равным 126 кг. Приняли рекорд судьи международной категории Вундерер (Австрия), Шимек (Австрия) и Шатов (СССР). В Австрии выступать приятно. Австрийцы понимают толк в "железной игре". Об этом писали и наши газеты.

Для меня рекорд в Швехате имел свой смысл. Значит, созревает сила, утомление перемолото, травма позвоночника преодолена без операции и мучений на госпитальной койке. Именно две подобные операции перенес Шемански. Я их "удостоился" в 1983 и 1986 годах.

Каждую тренировку я всеми доступными упражнениями растягивал позвоночник. И после благодаря неукоснительному следованию этому правилу я так и не узнал в годы большого спорта, что такое заурядный радикулит и различные позвоночные боли, столь обычные у атлетов.

И какой же ценный опыт! Сразу на виду все ошибки. Основная – опять в неправильности определения длительности этапа выведения из нагрузок. Я выступал часто, поневоле напрашивался другой режим, а я ломил работу по старым меркам.

Стало быть, внести поправки в расчеты – и тогда попытаться выгрести всю силу. Нагрузки же пересчитать на чемпионат страны, то есть на декабрь. В три месяца проиграть весь цикл, но по найденным правилам. Сцепить последовательности этапов и характер нагрузок в новые закономерности. Богдасаров звал к рекордам.

Сразу же после возвращения домой мы внесли изменения и в кривые нагрузок, и в соотношения между интенсивностью и объемом тренировок. Это уже был не эксперимент, а однозначное следствие опыта

Я крался к рекордам, опасался спугнуть. Берег каждый шаг! Превратился в мнительность. Еда сугубо определенная. Ни глотка холодной воды. Во всем осмотрительность. И ближе, ближе к заветному дню! Наконец-то соберу результат, который ускользнул в Риме. Теперь не уйдет. Чем ближе назначенный день, тем осторожней и я.

В пятницу 22 декабря – последний день чемпионата СССР – я наконец убедился в правоте тренировок и поиска.

"Спортивный подвиг Юрия Власова" – так озаглавила газета "Советский спорт" (1961, 23 декабря) отчет о соревновании атлетов тяжелого веса на чемпионате СССР в Днепропетровске:

"Мы счастливы, что видели это. Все, что произошло позавчера вечером в Днепропетровске, сейчас стоит перед нашими глазами. В спорте есть великие минуты. Мы пережили их.

Мы боялись упустить хотя бы одно мгновение из этих минут, хотели видеть все или, по крайней мере, знать обо всем. Вот почему двое из нас остались на сцене, а двое ушли за занавес (авторы отчета: Л. Николов, В. Сердюк, С. Токарев, А. Чайковский.-/О. и.). И мы будем рассказывать вам обо всем происшедшем по очереди – и о том, что было на помосте, и о том, что скрывалось за кулисами рекорда.

Штангу видят все.

Власов сидит в раздевалке, утопив голову в огромных ладонях. Зевнул.

– Не выспался?

– Нет, это нервное.

Комната переполнена голосом судьи-информатора и звоном падающей штанги.

– Выключите радио,– говорит тренер Сурен Петрович Богдасаров.– Совсем.

– Можно оставить тихонько,– это Власов.

– Нет, совсем.

…А потом Власов разминается – выжимает 160 кг. И к штанге подходит Алексей Медведев, задумчиво смотрит на нее, толкает ногой и отходит…

Мы видим Власова на помосте в тот момент, когда штанга вырывается из его рук в первом подходе. 170 кг выжать не удалось. Ой, как плохо! И кто-то сзади шепотом вскрикивает:

– Как схватит сейчас "баранку"!

А через несколько минут Власов опять выходит на сцену. Выходит не под аплодисменты, а под молчание. Встревоженное молчание зала. Но Власов другой. Уже не бьется на его шее нервная жилка, уже не блуждают руки по грифу, они ложатся сразу и намертво. 170 кг– вверху. Ну, отлегло от сердца. Кажется, все в порядке.

Движения его стали плавными, как бы отобранными. Ни одного лишнего жеста…

Есть и 180!

…И опять голова в ладони.

– Рывок пойдет хорошо, ноги свежие (авторы отчета имеют в виду меня.-Ю. В.).

…Восьмой раз Власов на помосте. Восьмой раз натирает руки магнезией, восьмой раз поправляет очки. Перед ним 162,5 рекордного килограмма. И нужно бить собственный рекорд-160 кг, установленный несколько минут назад. Он сделал это во втором зачетном рывке. Третий был безуспешным. Но для нас три слились в один, потому что даже неудачный был настолько красивый, по-спортивному благородный, что он тоже показался нам рекордным. И это впечатление не исчезло даже после того мгновенного касания коленом помоста, вызвавшего вспышку красных лампочек, ибо Власов тотчас отложил штангу, почти весело похлопал себя по колену, объясняя зрителям, в чем тут дело, и убежал за кулисы, чтобы сразу же вернуться назад.

Рывок удался. Чуть пошатываясь, Власов сошел с помоста. А потом уже выяснилось, что штанга весила ровно 163 кг.

Потом было так. Сидим в раздевалке и разговариваем. Не так, как раньше. Не о том, что было, а о том, что будет. Сурен Петрович говорит:

– В рывке начинать со 160, а затем сразу 165. Разрыв надо сделать больше, чтобы они не догнали. Чтобы не сунулись.

И мы понимаем, кто это "они". Речь идет о ребятах Боба Хоффмана.

– Публика здорово принимает. Просто хочется отблагодарить. И еще: это я вам, Сурен Петрович, рекордом обязан. Вы меня заставили хват изменить… (Я перешел на более широкий хват.– Ю. В.)

А в зале идут соревнования. Все зрители ударились в арифметику. У всех в блокнотах, на программах, на билетах записаны результаты штангистов после двух движений и их возможные суммы троеборья.

…Власов по-прежнему мерно шагает в полутемной глубине сцены. По-прежнему, старясь попадать в ногу, идет рядом Богдасаров. Теперь это уже не просто средство унять волнение. Ясно, куда ведут шаги – к новому рекорду…

Жим шел тяжеловато. Рывок был уверенным. Толчок оказался изящным и легким. Смотришь и думаешь: неужели эта штанга и вправду весит 190 кг? В повадке атлета не видно мускульного надрыва, непосильной натуги. Кажется, подошел бы и сам взял вес. Вот почему Власов всегда так близок зрителю. Такое мастерство, что его даже не чувствуешь.

А между тем на штанге уже 200 кг. Те самые, которые нужны для рекорда в сумме.

Какая же царит тишина! Слышны только шаги Власова по сцене и в такт им – "один, два"…– это включил свой магнитофон радиокомментатор, с тем чтобы через несколько секунд произнести ставшую традиционной на этом чемпионате фразу: "На штанге рекордный вес, спортсмен обхватывает руками гриф…" Конечно, мы понимаем, что в такие минуты просто не хватает слов. Тут только дыхание успевай переводить.

Все, что делал Власов, было великолепным. Ритм его выступления был таким, что никто не верил в промежуточные остановки. Все ждали чего-то большего. Кульминационного, наивысшего! И, видимо, ни один зал в мире не воспринимал так спокойно (разумеется, относительно спокойно) такой невероятный рекорд в сумме троеборья – 540 кг.

За кулисами тоже спокойно. Вернее, спокойно – не то слово. За кулисами – ожидание. Молчаливое и в общем-то нервное. Пошептавшись с Власовым, Богдасаров проходит на сцену и просит установить 210 кг. И опять Юрий мерит разминочный зал, но шаги стали быстрее. Он даже не надевает тренировочного костюма. Рубашка просто наброшена на плечи.

– Дорогу, дорогу…– слышится шепот. У самой грани света и полутьмы они остаются лицом к лицу – Власов и Богдасаров. Две огромные теплые руки ложатся на плечи учителя. Власов смотрит на Богдасарова.

– Ну, я пошел.

А Богдасаров даже не может поднять головы, чтобы не показать слез.

Человек стоит над штангой. На ней вес, который не поднимал еще никто. И это, наверное, очень страшно – быть первым и единственным из двух с половиной миллиардов обитателей планеты.

А может быть, и нет никакого страха. Вообще нет ничего, кроме одной мысли: могу!

Лицо его ничего не выражало. Оно только на секунду исказилось от напряжения, когда он брал штангу на грудь, потом лицо снова стало спокойным. И выражение его застыло до того момента, когда пришел черед улыбнуться. После того как вес уже был поднят, штанга, немного "поведя" вперед, окончательно сдалась на милость победителя…"

Мой мир! Мой!..

Ленинград, Рим, Днепропетровск… Для того времени это был неслыханный рост результатов. Без преувеличения – он потрясал современников. А я уже накатывал в мышцах новые рекорды. Чувствовал их по тренировочным весам.

В Днепропетровске я при собственном весе 126,8 кг на 3,5 кг утяжелил рекорд мира в рывке, на 2,5 – в толчковом упражнении и на 12,5-опять свой же рекорд в сумме троеборья. После Рима второй успех такого рода, не считая памятного 22 апреля 1959 года (кстати, тогда в Ленинграде я весил 113 кг). В Ленинграде я получил поздравление от председателя Всесоюзного комитета Романова.

Откликнулся на победу в Днепропетровске и ветеран российского спорта Александр Григорьевич Красовский.

"Фантастический рекорд Юрия Власова.

…Великий русский спортсмен, сильнейший человек земного шара не есть силач-самородок, каковыми были когда-то Иван Максимович Поддубный, Иван Михайлович Заикин или Данило Посунько. Власов – продукт физической культуры, которая так высоко поставлена в Советском Союзе. Во время Олимпийских игр в Риме он удивил весь мир, толкнув 202,5 кг. Летом в Кисловодске он еще превысил свой мировой рекорд, сделав 205. В Лондоне на советской выставке он превышает свое достижение еще на одно кило, а после первенства мира и Европы в Вене толкает 208! Такое постоянство формы доказывает, что Юрий Власов может прогрессировать еще долгие годы.

Сумма его троеборья по лучшим результатам – 553,5 кг,– сделанная на берегах Днепра, является новым мировым рекордом. После днепропетровского подвига парижская спортивная газета "Экип" ставит вопрос: будет ли Власов первым человеком, который перейдет рубеж 600 кг? Теперь это можно считать возможным.

"Пари-пресс" говорит, что Юрий Власов на первенстве СССР в сумме троеборья собрал на 200 кг больше, чем Шарль Ригуло – победитель Олимпийских игр 1924 года в Париже. Мы приведем еще более яркое сравнение. В декабре 1913 года разыгрывалось первенство Петербурга, где первый раз в России применялись современные правила поднятия тяжестей. Я тоже принимал участие в этих состязаниях. Победителем в тяжелом весе вышел рижанин Ян Краузе, неоспоримо сильнейший атлет старой России. Состязания в то время разыгрывались в пятиборье. Кроме трех движений двумя руками, принятых теперь, нужно было еще вырвать штангу одной рукой и толкнуть ее другой. В сумме этих пяти движений Краузе сделал 1250 фунтов (511,87 кг. – Ю. В.). Он выжал 230 фунтов (94,18 кг. – Ю. В.) и толкнул 320 (131,04 кг.-Ю. В.). Сумма же Власова в троеборье 553,5 кило– 1360 фунтов! Эти цифры являются наглядной иллюстрацией прогресса, который совершил атлетический спорт – спорт чистой силы – на нашей Родине за 48 лет…".

Мне стало казаться, что конец спорта – моих выступлений-очень далек, не стоит торопить это славное: оставлю спорт – оставлю часть души. Это уже говорило благополучие.

Почта превзошла римскую. Письма, письма – ящики писем! Кто-то, проведав о моей привязанности к старой книге, прислал наиредчайшую – "Русские и Наполеон Бонапарте…. Писано Московским Жителем 1813 года. Москва. В Типографии С. Селивановского". Экземпляром данного издания пользовался Толстой в работе над "Войной и миром". В 1813 году Москва вообще издала чрезвычайно мало книг, а эта сохранилась всего в нескольких экземплярах, и даже не во всех старых библиографиях помянута.

Я не задавался ловить книжные редкости. Выискивал для работы. Работы по документам. Но старая книга не может не вызывать благоговения.

Книгам необходимы ласка, нежность. Книги – живые! А сила! Изводили, шельмовали, память отшибали, а вот: шьют по строчкам правду. Разве не о книгах можно сказать:

Тебе покорной?

Ты сошел с ума

Покорна я одной господней воле.

И господней непокорны…

Что до помет, на экземпляре карамзинского первого издания "Истории государства Российского" уже в гораздо более позднее время приписаны стихи на полях первой страницы. Чьи? Лишь погодя несколько месяцев я определил – Омара Хайяма: "Хочешь знать, существуют ли адские муки? Жить среди недостойных – вот истинный ад!"

В 1961 году редакция "Советского спорта" и Московское отделение Союза писателей СССР организуют конкурс на лучший короткий спортивный рассказ. Участвовали 500 человек – от профессиональных писателей до школьников. Жюри решило первую премию не присуждать. Вторую премию получил я.

В 1961 году я уже основательно сотрудничал с "Известиями". Помимо "Известий" мои работы печатали журналы "Физкультура и спорт", "Огонек", "Юность". Окружающие принимали это за прихоть. Я же – за смысл жизни.

Американцы со своей страстью ко всему самому первому, а также и монументальному преувеличению остались верными себе. В "Лайф" появилась публикация о самых знаменитых русских. Меня безоговорочно причислили к ним.

Цветная фотография на полосу. Филипп Холсмэн нарочно прилетал в Москву для съемок. Уже отсняв две-три катушки, он возился у станка, хлопоча над новым кадром. Я сложил руки на груди и о чем-то задумался. Погодя я услышал смех – рядом в такой же позе Холсмэн. Я заулыбался. Тут же сработал затвор – это сделала свое дело ассистентка известного фотографа, молодая гречанка – его жена. Так в "Лайф" появился второй снимок.

Этот второй снимок долго не давал покоя Хоффману. В кадр затесалась конструкция станка для жима лежа:

замысловатые схождения труб, перекладин, узоры сверлений. Хоффман все допрашивал, что это за сооружение, почему прежде не видел. Я понял: он всерьез полагал, 'будто сила взята мной из секретов станков.

И что значит разряд журнала! "Лайф" щеголял первым среди первых. С ним тягался лишь "Тайм". Надо бы-. ло увидеть и услышать американцев на чемпионате мира, когда они, загалдев, стали мне наперебой рассказывать о фотографиях и очерке! Реклама!..

"…Последние Олимпийские игры подтвердили: 24-летний Власов – самый сильный человек в мире,– сообщает "Лайф".– Он побил первых в мире атлетов, показав в сумме троеборья 118'/4 фунта. Когда-то он считал поднятие тяжестей "невежественным, вульгарным и бессмысленным занятием". Однако его убедили испытать силу в военной академии. И в 1959 году он начал снимать рекорды мира. Этот не особенно мускулистый человек, по профессии авиационный инженер, бегло говорит по-французски…"

Английский журнал "Уорлд спорте" в январском номере 1962 года подвел итоги своего новогоднего конкурса под заголовком "Спортивные звезды 1961 года". Меня снова назвали самым сильным человеком мира.

Для меня же все рекорды имели один смысл – новый уровень будущих тренировок. Прежние методы и приемы уже не могли обеспечить необходимой силой. Я мог лишь скучновато наращивать силу, мусолить силу. Будущие результаты требовали совершенно новой тренировки. Я решительно отказывался ради этих результатов умышленно наедать вес, хотя прибавка в пять – семь килограммов веса приносит ощутимый скачок в результатах.

Мне часто говорили, что я не прибавляю в весе, так сказать, по природному складу. Не будь жесточайших ограничений в питании, мой вес и сейчас, когда мне за пятьдесят, был бы под 130 кг. Физическая работа и ограничения в питании позволяют держать вес в пределах 103 кг. Стоит ослабить контроль, как вес в считанные дни подскакивает на 3-4 кг.

Всего несколько дней перерыва я позволил себе после чемпионата в Днепропетровске. Сила не терпит неряшливости и снисхождений. Последний год я тренировался вообще без перерывов, даже если прихварывал. Мысль об отпуске представлялась кощунственной. После расходуй время для наверстывания старой силы, а необходима новая! Соперники не ждут: за эти месяцы, даже месяц, что-нибудь да добудут от новой силы. И только ли в соперниках дело! Непрерывность предполагает сам процесс постижения силы.

В Днепропетровске я не реализовал запас силы в жиме не только из-за возбуждения. Я лишь догадывался, что лучшая форма в жиме не соответствует лучшей форме в рывке. Это сложно – соединить потребные физические состояния для каждого из упражнений в общую форму. Но я не был убежден в противоречиях этих форм, их практике. Ведь для жима нужно развивать силу рук, а для рывка эти мышцы не имеют существенного значения.

Больше того, рывок любит руки, не загрубленные силой,– тогда свободней и стремительней вымах.

Сопоставив все выступления, я и тренер выявили причину сбоев, а выявив, стали искать оптимальный режим. Через год я уже умел соединять в единое целое каждую из лучших форм трех упражнений.

И еще следовало писать. И вообще учиться. Время, время…

Долго непонятным шифром являлись для меня слова Белинского: "Всякое прекрасное явление в жизни должно сделаться жертвою своего достоинства".

А 16 августа 1857 года Лев Николаевич Толстой заносит в дневник: "…хотелось бы все писать огненными чертами".

Огненно метить дни!

Глава 108.

Маэстро Шемански не пожаловал в Вену из-за травмы. В 1961 году он явился инициатором создания независимого от Национальной федерации тяжелой атлетики комитета по развитию в США гиревого спорта. Но что значат благие порывы без капитала? Комитет Шемански исчез бесследно.

Оставив помост, этот замечательный атлет познал нужду и забвение. О том подробно поведал Марк Крэм в одном из номеров "Спорте иллюстрейтед" за 1967 год. "Советский спорт" тогда же перепечатал очерк:

"…Сотни медалей, призов, кубков, поцарапанных и пыльных, заполняют комнату. Бутылка вина, которую он привез из Парижа десять лет назад, стоит на телевизоре. Это вино, как он сам говорит, единственная вещь, которая кажется ему теперь реальной. Медленно передвигая свое гигантское тело по комнате, он приводит в порядок свои трофеи, достает из угла большой красивый кубок, в котором почему-то оказались детские теннисные туфли.

Вечера его сумрачны и спокойны, но каждое утро вновь оживляет в его мыслях сотни забытых лиц и тысячи обид. Они возникают перед ним, так что вся жизнь начинает ему казаться странной и невесомой, как сон.

"Черт побери, я мог бы кое-чего добиться в жизни…""

Как отлучают и сводят счеты забвением, я могу представить. Могу представить и что такое несправедливость. И жестокость тоже. Тут бы устоять на ногах.

Что до трофеев, не берег я их. Раздаривал сразу же после чемпионата. Ни одного приза дома нет. Не принимал всерьез…

Подвел итоги года "Спорт за рубежом" (1962, №3. С. 3-4), автор отчета-Тэнно:

"…В десятках сильнейших штангистов мира 1961 года в семи весовых категориях (тогда категорий было семь.– Ю. В.) подавляющее количество мест принадлежит атлетам Советского Союза – 43 места (из них четыре первых), США-12 (одно первое), Венгрии-пять, Японии – четыре (одно первое), Польши – три (одно первое), Финляндии-два, Великобритании, Ирана, Италии и КНР – по одному месту.

…Ныне нашим штангистам принадлежат 16 мировых достижений (из 28), спортсменам США-четыре, Польши – три, Венгрии и Японии – по два и КНР – один.

…Мощным аккордом прозвучало выступление Юрия Власова на первенстве страны, которым он прочно закрепил за собой титул "сильнейшего из сильных". Власов достиг в троеборье астрономической суммы – 550 кг, установив мировые рекорды в рывке – 163 кг и толчке – 210,5 кг. По-видимому, недалек тот день, когда будет стерт последний след эпохи могущества Пола Эндерсона –его результат в жиме 185,5 кг.

Ветеран Норберт Шемански (США), блеснув в начале года отличной формой (жим 175 кг, рывок 159, толчок 192-на различных соревнованиях), снова получил травму и не сумел собрать воедино эти результаты. Однако он все же отметил свою "вторую молодость" лучшим за многолетнюю спортивную карьеру достижением в троеборье, заняв абсолютное второе место за Власовым.

…Среди американских тяжеловесов, сохранивших за собой четыре места в мировой десятке, наибольшие надежды в США возлагают на девятнадцатилетнего Гэри Губнера. Этот самый молодой атлет в десятке сильнейших уже успел прославиться в легкой атлетике (среди толкателей ядра.– Ю.В.)… Следует напомнить, что в его возрасте никто в истории гиревого спорта не имел в троеборье столь высокого результата (490 кг). Обладающий выдающимися атлетическими и волевыми качествами, Губнер стремительно прогрессирует (за год он прибавил в сумме троеборья 52,5 кг), и есть все основания видеть в нем штангиста с большим будущим…"

В первой шестерке сильнейших атлетов тяжелого веса 1961 года по-прежнему четверо были американцы – Шемански, Брэдфорд, Губнер, Зирк. Медведева сменил Жаботинский. В тот год покинул помост и Брэдфорд.

Большой спорт единственное в своем роде явление, где люди, достигшие мастерства, становятся ненужными. Что для библиотечной службы Брэдфорда вся мощь его мускулов? Всю жизнь собирай заново…

Итак, в 1961 году с конца июня я выступил в семи соревнованиях (из них четырех международных). Установил два рекорда СССР и пять – мира, всего семь высших достижений. Рекорд в толчковом упражнении утяжелил на 8 кг. Для шести месяцев результат внушительный. И без экспериментирования с тренировками было от чего надломиться.

Понадобились еще время и опыт новых ошибок, пока я убедился в чрезмерности подобной соревновательной нагрузки. С конца 1962 года я принципиально изменил отношение к соревнованиям. Частые выступления путают очередность нагрузок, искажают годовой цикл. Рассматривать выступление как рабочую, проверочную нагрузку я считаю ошибкой. В любом случае это физическая и нервная мобилизация. К тому же начинаешь побаиваться больших весов: из-за усталости, точнее, памяти на вес усталых мышц, не выводишь себя из нагрузок, работаешь на усталых мышцах. Такие выступления достаточно изымают сил, нельзя их относить к безобидным прикидкам. Впоследствии я придерживался правила: три-четыре выступления в год, зато с мощной отдачей и рекордными результатами. Лучше – три выступления. Опять неизбежность конфликтов. Я как мог отстаивал право подчинения тренировки назначенному смыслу: идти к самой большой силе, не отвлекаться от работы. Но я был профессионалом, мне платили за выступления. Поэтому от меня и требовали подчинения календарю.

Не хочу навязывать свой взгляд. У каждого атлета высокого класса свой тип тренировки. Важную роль играют особенности нервного склада. Однако объективно присутствуют и общие закономерности поведения организма под нагрузками.

Спортивный век определяется временем, за которое атлет добивается лучших результатов. Принято приводить количество рекордов, установленных атлетом. Можно утяжелять рекорд по наименьшей допустимости – на полкилограмма, а можно на многие килограммы и даже десятки килограммов за одну попытку. Опять – как жить свой век. Есть порыв, невозможность иного поведения, а есть и голый расчет.

В искусственном ограничении силы рекордами своя опасность. Для рекорда атлет так или иначе предельно организует силу, а это физический и нервный износ. Богатство дарования, достойные свершения можно утопить в бестолочи мелких успехов. Помимо прочего, топтание возле одного веса и замедленность продвижения вырабатывают почтение к рекорду, которое не должно быть у атлета. Так возникает психологический барьер.

Я не бравировал силой. Разом оседлав предельный вес, обрезал для себя все пути доения рекордов. Поневоле я начинал собирать новую силу, примеряться к новым рубежам, а эта новая сила и пути к ней всегда существуют. Что более приложимо к определению возможностей научно организованной тренировки, чем замечание французского ученого Жана-Анри Фабра: "Область инстинкта – точка, область разума – вся вселенная". Вся природа, все бесконечное сочетание приемов, бесконечность познания вообще – в распоряжении пытливого и настойчивого ума.

Современные Олимпийские игры, история спорта и рекордных достижений –лишь пролог к борьбе за постижение природы организма, а большой спорт из того же постижения. Он как бы осуществляет физическое посредничество между природой и человеком. Причем посредничество на высочайшем уровне. За суетой рекордов, побед, газетных славословий и всяческих почитании кроется этот смысл. Каковы бы ни были практические истоки, побудительные причины движения результатов, они вскрывают физическую и духовную сущности человека.

Большой спорт – одна из форм познания. Какие угодно причины могут приводить в большой спорт: любовь, мужество, преданность силе, испытаниям, честолюбие, корысть. Однако объективно все это будет оборачиваться не чем иным, как познанием. Большое, малое, но познание. И этот процесс необратим.

Рекордсменство, вызывая порой раздражение в обществе, само того не желая, обогащает то же общество. Знание о силе есть прежде всего знание о человеке. И уже не только о его силе, а вообще о нем. И эти знания так или иначе становятся достоянием всех, не любопытством строк, а практикой поведения, культурой управления организмом, новой красотой человека, одной из форм его мышления.

Большой спорт не только искусство, как модно сейчас писать. И, я бы сказал, не столько искусство с его приверженностью к прекрасному и совершенному. Обобщать характеристику большого спорта означает исследовать экономическую, общественную и нравственную эволюции общества. Меньше всего взрыв интереса к спорту связан с прогрессом радио и телевидения, доступностью зрелищ. Не даст ответ и объяснение желанием порадоваться, отойти от забот. Существует сложная совокупность объяснения. Коренным образом заблуждается и тот, кто относит громадный прогресс спорта к явлению искусственному. Большой спорт вызван к жизни и никогда не оставит людей. Это в природе самого развития человечества. И это, повторяю, одна из форм его мышления.

В ту пору жил я по Герцену: "Порой забываешься и говоришь свободное слово. Оглянешься, а на тебя смотрят с укором". Если бы только с укором…

Я бы никогда не стал тем атлетом, которым меня узнал мир, без благородных и богатых традиций русской силы. Сколько помню себя, любил силу, но одно это чувство не выработало бы из меня классного спортсмена.

Русская школа тяжелой атлетики сформировалась во второй половине XIX столетия. Кстати, в России задолго до революции уже издавалось несколько спортивных журналов. Поколения атлетов по крупице добывали драгоценный опыт. Эти знания о тренировке постепенно складывались в строгие методические приемы. Талант русских самородков и это знание явились причиной выдвижения отечественной тяжелой атлетики на ведущее место в мире. Мир знал и уважал наших атлетов.

В 30-е и 40-е годы тяжелая атлетика в Советском Союзе переживает качественно новый подъем. Следствием его оказался необыкновенный рост достижений советских атлетов. Стремительно это прохождение – от первой, и единственной, победы могучего Григория Новака на чемпионате мира 1946 года в Париже до нашего бесспорного лидерства в мировой тяжелой атлетике со второй половины 50-х годов. Мы являемся единственной страной, в которой счет рекордсменам и чемпионам мира уже можно вести на сотни!

Силой и умением побеждать наделяли меня тренировки с такими прославленными атлетами, как Трофим Ломакин, Владимир Стогов, Александр Курынов, Рудольф Плюкфельдер. Каждый из них был замечателен и самобытен в постижении истинно выдающейся силы.

Да, в каждом человеке есть материал для того, чтобы воспитать в себе силу. В сильном же от природы человеке есть задатки того, чтобы стать самым сильным, если это его манит. Но воля определяет силу. Единственный непреложный талант, без которого беспомощна и сила,-это воля, воля, освещенная разумом.

Почему даже к благу людей нельзя идти, а надо прорываться, теряя силу, близких?..

Я оглядывался: странная революция – царя нет, а вот как бы рабов… очень много. Работа в моем сознании на эту тему не прекращалась ни на один день. Вокруг споры о Сталине. Ведь те годы – это часть правды о нашем прошлом. Хрущев приоткрыл ее народу.

"Ничего особенного Сталин не совершил,– постепенно наполнялся я выводами.– Он обратился к привычной практике революций – террору, то есть диктатуре, но разве не она, диктатура пролетариата,– главное в учении о революции? Именно террор помог удержать власть после Октября 1917 года. Только Сталин распространил этот самый террор во все стороны без ограничений. Но это тотальное насилие вовсе не его изобретение.

Результат (тоже как рекорд)-уродливейшая экономика, миллионные жертвы, разгромленное крестьянство, почти стертая с лица жизни русская интеллигенция, а с ней и русская культура (не казенная)… Созданный государственный механизм окостенел и обюрократился в считанные годы. Уродливый нарост на теле экономики – бюрократия. Ни одно дело – без нее, и каждое дело – безразлично ей.

Догматизм устройства жизни лишил разум простора и самостоятельности. Идеи и мысли могли существовать только в строго заданном замкнутом пространстве. Это делало людей послушными и легкоуправляемыми. Блаженны нищие духом…"

В самые горячие спортивные годы я писал, не забывая о главной книге – о революции. Я жадно собирал материал – жизнь щедро наделяла им. И сколько же читал!..

Понять, понять!..