Первое, что поразило меня в книге Успенского, – утверждение Гурджиева о том, что все люди являются машинами. Вся моя обусловленность восстала против этого, и до сих пор помню, в каком сильном возмущении я пребывал несколько часов кряду. Когда же я успокоился, мне вдруг открылась истинность слов Гурджиева, и я как бы увидел себя со стороны – молодого человека, живущего во власти привычек и невротических реакций, склонного обижаться по всякому поводу и зависящего от самых разных внешних влияний. Я понял, что Гурджиев весьма точно описал мою ситуацию, в которой я был пленником своих механических реакций, и потому меня вполне можно было назвать машиной. Это открытие очень меня отрезвило, и дальше я стал читать с удвоенным интересом и прилежанием. Безусловно, книга Успенского содержала в себе множество откровений, но вторым сильным впечатлением ( и крайне полезной информацией ) стало для меня то место, где описывалась практика осознания себя. Образ обоюдоострой стрелы, направленной вовне и внутрь себя одновременно, помог понять мне как по-настоящему начать осознавать себя. До этого я читал об осознанности у Ошо, но из прочитанного никак не мог понять, какеё практиковать. Книга Успенского очень мне в этом помогла, и с того момента осознание себя ( или самовспоминание ) стало моей главной практикой.

Затруднение большинства искателей, пытающихся практиковать осознанность, сродни тому, что когда-то испытывал я – непонимание. Для человека, привыкшего жить в уме, для кого внимание никогда не являлось отдельной силой, отдельной энергией, и всегда было слито с внешними вещами или внутренними состояниями, понять, как отделить и разделить его – бывает довольно сложно. Мало получить точные указания, нужно ещё понять, как их осуществить на деле. С этим обычно и возникают проблемы. Разделение и удержание внимания – это практический навык, овладев которым один раз человек всегда может пользоваться им. Выйти из привычного отождествления с умом бывает непросто, но регулярные, правильно выполняемые усилия всегда дают результат. В понимании того, как правильно действовать, мне помогли слова Гурджиева, изложенные Успенским. Начало практики по осознанию себя стало для меня первым шагом к тому, чтобы встать на Путь, и к тому, чтобы вообще обнаружить его.

…Даже сейчас я не могу сказать, почему Гурджиев осуществил передачу Знания именно мне. У меня, вне всякого сомнения, имелась высокая необходимость в духовном руководстве без всякой возможности её получения в условиях моего тогдашнего существования. Я очень остро ощущал потребность в Учителе, но найти его не мог, и практиковал по книгам, выбирая практики наобум и применяя их хаотически – используя то православные молитвы, то йогические упражнения. Такой подход не мог принести ощутимых плодов, поскольку нет никакой пользы от применения практик, относящихся к разным традициям и Путям, ведь у каждого Пути есть свой эгрегор и свои условия работы на нём, но узнать об этом тогда мне тоже было не от кого. Наиболее ощутимые результаты приносила практика осознанности, но все они лежали в плоскости освобождения от подавленностей – практически в плоскости психотерапии, что тоже, конечно, важно, но не очень-то помогает найти путь к Богу. Видимо, сила моей необходимости и создала возможность для получения передачи, которая привела к тому, что я стал мистиком увайси.

В разных мистических традициях имеются свои способы передачи духовного Знания. Передача, существующая в суфизме под названием «увайси», это не только передача Знания, но и передача личного опыта и даже некоторых качеств базового уровня бытия того мистика, который её выполнил. Сама по себе передача – это чистой воды мистический акт, связанный с получением энергетического импульса большой силы и замедленного действия. Человек, получивший подобную передачу, не в состоянии усвоить её сразу, потому что сила полученного импульса, будучи высвобожденной сразу, попросту его убьёт. Поэтому импульс опыта и Знания «всасывается» медленно, давая возможность тому, кто его получил, делать открытия, инициированные им, постепенно. Освоение полученного Знание происходит так, что человек начинает воспринимать его как собственное, а не как чужое, ведь рост понимания, приходящий вместе с ним, уже на самом деле – его собственный. Примерно то же самое, кстати говоря, происходит при получении мистиком Божественных атрибутов на стадии суфийского Пути, называемой внутренней бака – стадии пребывания в Боге.

Как и многие другие мистики увайси, я получил передачу во сне. Сон является видом изменённого состояния, в котором человек становится открытым для получения самых разных импульсов с различных уровней Реальности, и для получения передачи увайси подобное состояние подходит как нельзя лучше. При этом само содержание сна было очень простым. Гурджиев стоял передо мной, одетый в чёрное пальто, тёмные брюки и чёрные же ботинки, а я склонялся, точнее, припадал к его ступням, как это принято на Востоке. Лица Гурджиева в этом сне я не видел, но точно знал, что это был он. Во сне мне казалось, что я получаю некое посвящение или благословение; сон был коротким, и, собственно говоря, после того, как я совершил простирание перед Гурджиевым, он и закончился. Проснувшись, я не почувствовал ничего особенного и не придал этому сну какого-то серьёзного значения. Более того, когда на следующую ночь мне не захотелось спать, и я занимался разными творческими делами до утра, пойдя после этого на работу, как ни в чём не бывало, я тоже не связал это со сном, приснившимся мне накануне. Я не спал тридцать шесть часов, и при этом не чувствовал особой усталости, но мне и в голову не пришло, что подобный прилив энергии, совсем мне не свойственный, мог быть инициирован сновидением с присутствием Гурджиева. Который, кстати, до этого мне никогда не снился.

Надо сказать, что ещё несколько лет я не понимал, что произошло в июне 1994 года, когда мне приснился сон, повлиявший на всю мою жизнь. Первые изменения начались спустя две недели – я внезапно осознал, прямо-таки ясно увидел, что все мои практики никуда меня не ведут. К тому же не менее ясно мне открылось моё духовное эго, которое я развил в себе, став вегетарианцем и отказавшись от курения и алкоголя. Открытие это было шокирующим, а потому я мгновенно изменил весь образ жизни, оставив основной практикой работу над осознанием себя и забросив всё остальное. Это было первое, но далеко не последнее проявление воздействия, которое на меня оказывал импульс передачи увайси, и потом, как-то почти незаметно для себя, я стал смещаться в сторону суфийского понимания Пути и Работы, ощущая их как нечто вполне естественно ко мне относящееся.

Позднее я не раз думал о том, что со мной стало бы, если бы я не получил передачи от Гурджиева. Однозначного ответа на этот вопрос нет, но, скорее всего, мой поиск мог бы закончиться ничем, и вполне возможно, что мистическая часть Пути так никогда и не открылась бы для меня. Я продолжал бы взращивать духовное эго, тыкаться то в одни практики, то в другие и блуждать в потёмках собственного ума. И уж совсем маловероятно, что я пришёл бы к суфизму, хотя сказать точно об этом совершенно невозможно.

…Весь Путь до сдачи Воле Бога я прошёл, в основном, практикуя осознанность. Мистическое Знание разной степени значимости стало открываться мне примерно с 1996 года, но какого-то решающего значения в моей практике оно не играло. У меня рос уровень понимания многих моментов, связанных с мистической стороной жизни, но радикальных перемен не происходило. При этом я не знал этапов классического суфийского Пути, а может, и читал о них, но не придавал им значения. Открытие Сердца было для меня полным сюрпризом, да и возможность сдаться Воле – тоже. Сейчас уже точно не помню, когда мне открылась суть сна с Гурджиевым, и когда я осознал, что получил от него передачу, направившую в новое русло весь мой поиск. Кажется, это произошло уже после сдачи, но может, и раньше. Одновременно с этим открытием я осознал, что Гурджиев и сам был мистиком увайси, причём принадлежал он к Линии Передачи увайси в Традиции Накшбанди, хотя сам Бахауддин Накшбанд вовсе не стоял у её истоков. Тогда же я стал ощущать связь с этой Линией Передачи, а через неё – с Традицией, хотя мог иметь дело только с самим Гурджиевым, и ни с кем больше.

Примерно в 2008 году мне снова приснился Гурджиев, причём снился он мне три ночи подряд. В первую ночь сон был какой-то незначительный, и сейчас я его совсем не помню. Во вторую ночь сон был странный. В нём мы с Гурджиевым ехали в лимузине – таком, какой обычно нанимают для свадеб, и он что-то у меня спрашивал, а я ему отвечал. Гурджиев был раздражён и не скрывал этого. Мы ехали вместе примерно 20 минут, а потом он велел водителю остановиться и открыл дверцу машины. На обочине стоял цыганский ансамбль, который был приглашён в салон лимузина, где сразу стало тесно. После этого Гурджиев без лишних слов выпихнул меня из машины, и лимузин уехал. Был зимний вечер, и я сидел на снегу и смотрел вслед уезжавшей машине. Гурджиеву в этом сне было около пятидесяти лет.

Третий сон, приснившийся мне на следующую ночь, имел совсем другое содержание. Гурджиев предстал передо мной стариком, каким он стал в последние годы жизни. Было не очень холодно, на улице только-только начиналась осень, но он был одет в чёрное пальто и каракулевую шапку. Мы сидели на скамейке возле какой-то детской площадки и разговаривали. Гурджиев излучал доброту, мягкость и, я бы сказал, любовь. Говорил в основном он, а я слушал. Во сне наш разговор продолжался около двух часов. Он учил меня каким-то вещам, и я понимал, что получаю некую дополнительную передачу. Проснувшись, я не помнил ни слова из сказанного, но ощущение того, что мне было что-то передано, у меня осталось.

Я утверждаю, что передача увайси несёт с собой не только Знание, но и опыт того, кто её осуществил, не просто так – мне в полной мере довелось познать это на себе. Сначала, ещё до вышеописанных снов, мне стали открываться методы гурджиевской работы с людьми. Знаменитые ужины, для которых Гурджиев сам готовил пищу, и во время которых он проводил работу с отдельными людьми и общее воздействие на всех присутствующих, не имели у нас столь строгой ритуальной формы, да и порой бывали не ужинами, а завтраками, но суть моего взаимодействия с учениками, на них присутствовавшими, была той же самой. Я совершенно не умел готовить, и вдруг, в начале 2007 года, у меня появился интерес к готовке, и я очень быстро освоил основные её принципы. Причём приготовление пищи стало для меня видом творчества, а в чём-то и проявлением наличия неких сверхсил. Я чувствовал энергию блюда, которое готовил, и научился насыщать её баракой, потому что ряд приправ и продуктов могут особенно хорошо впитывать энергию того, кто их использует, и могут также становиться прекрасными «проводниками» благодати. Это знание пришло ко мне внезапно, как внезапно же я вдруг стал хорошим поваром. Я готовил много восточных блюд, и мне было абсолютно ясно, что все мои таинственным образом открывшиеся способности есть плод гурджиевской передачи. Более года я готовил каждый день самые разные блюда, делая к праздникам особую «священную» пищу, насыщенную баракой. В это время наши застольные встречи с учениками стали ещё более похожими на гурджиевские ужины. Надо сказать, что всё это кончилось так же внезапно, как началось. В 2008 году я начал писать книги, и тема творчества, связанного с едой, стала сходить на нет, а потом исчезла способность чувствовать её энергию. Хотя знание свойств разных приправ и продуктов, а также умение готовить их с примесью бараки, конечно же, остались.

Я никогда не пытался подражать Гурджиеву или вести себя так же, как он. То, что приходило, так или иначе осваивалось мной по-своему, сообразно моей индивидуальности и ситуации, в которой я работал. Работать с людьми я начал через полтора года после того, как принял Волю Бога, и принципы построения обучения диктовались ею, а не передачей Гурджиева. То, что я получил от него благодаря новым снам, относилось только к моим личным способностям, которые, по сути, мало влияли на общую Работу. После сна с беседой на детской площадке, например, у меня появилась возможность наводить морок на людей – то есть заставлять их видеть во мне то, что я захочу. О такой способности Гурджиева писал Успенский, и я на какое-то время тоже получил её. Я пользовался полученной мной новой силой два или три раза, причём первый раз всё произошло спонтанно, а ещё пару раз – ради эксперимента. Сейчас я не чувствую в себе этой силы, но всё равно я ею практически не пользовался, даже когда она у меня была. Были и ещё проявления именно опыта Гурджиева, можно даже сказать, некий перенос на меня его привычек, но писать обо всём этом в подробностях я не вижу смысла.

Позже я получил возможность обращаться к Гурджиеву напрямую. Может быть, в классическом варианте правильнее было бы сказать – обращаться к духу Гурджиева, но я ощущал это так, как если бы обращался к живому человеку, пусть и не существующему на физическом плане нашей реальности. Пару раз я обращался к нему за помощью в ситуациях, когда заходил в тупик в своей индивидуальной работе, и, насколько я помню, всегда получал помощь в той или иной форме. Несколько раз мне приходилось обращаться к нему с вопросами по содержанию его учения и Работы, и тоже ответы всегда приходили. Сейчас уже нет необходимости ни в том, ни в другом, и я давно уже не выходил с ним на контакт.

В последние годы у меня было ещё два сна с участием Гурджиева. Первый приснился в 2011 году летом, и в нём я оказался в старом деревянном двухэтажном доме. Я поднимался по лестнице с первого этажа на второй, и между этажами оказалась большая площадка, на которой были расставлены стулья. На них сидели люди, мужчины и женщины, одетые по моде начала прошлого века, человек двадцать. Я понял, что это ученики Гурджиева, ждущие начала занятий. Тут на площадке появился Гурджиев, поднявшийся по лестнице вслед за мной. На вид ему было лет сорок пять. «У меня болит голова», – сказал он, обращаясь ко мне. После этого он лёг животом прямо на пол, и я, присев на корточки, стал массировать ему голову. Через некоторое время мне удалось снять ему боль, он поднялся и сказал: «Ну, теперь они твои, занимайся с ними», – имея в виду ожидавших его учеников. Сказав это, он ушёл, а я остался с его учениками, сел на стул и начал что-то говорить. На этом сон закончился. Через пару месяцев я начал работать в Москве, и ко мне на встречи стали приходить люди, состоявшие в одной из московских гурджиевских групп. В целом общение было совсем неплодотворным, но несколько человек из тех, что участвовали в этих встречах, стали моими учениками.

Последний на сегодняшний день сон, в котором присутствовал Гурджиев, приснился мне года полтора назад. Он был несколько необычным. Во сне я лежал на кровати, и как бы только что проснулся. Помещение, в котором я находился, было небольшим, в нём отсутствовали окна, а в углу напротив кровати стояло кресло, и в нём сидел Гурджиев. Внешне я его не узнавал, но точно знал, что это был он. Ему было двадцать восемь лет ( это я откуда-то тоже точно знал ), голова не была обрита, и её украшала густая чёрная шевелюра. Он, молча, смотрел на меня, а я – на него. Это длилось какое-то время, а потом сон закончился. Что значил данный сон? Возможно, то, что больше Гурджиеву дать мне нечего и что я перерос ту стадию, на которой он мог меня учить. Так или иначе, больше он мне не снился, и в контакт с ним я не вступал.

Знание, полученное мной от Гурджиева, а также его личный опыт, изменили всю мою жизнь, это факт. Тем не менее я иду собственной дорогой, и у меня своя Работа. Я не являюсь наследником или продолжателем его дела, и то, что я живу и работаю в России, никак не связано с тем, что он начинал свою Работу здесь же. Таков, как я понимаю, замысел Творца, и судить о нём я не берусь. По всей видимости, та Работа, которую я сейчас выполняю, нужна именно здесь и именно сейчас, а что из этого получится – покажет время».

Поистине суперфантастическая история в наше время. Не правда ли? Влияние мистики и Гурджиева ощущается также и в двадцать первом столетии. Прах Георгия Ивановича беспокоит искателей истины и мистиков до сих пор. Но пришло время снова вернуться нам к дневниковым записям маэстро Гурджиева. Вот что повествуется в дневниках дальше:

«Да, у меня были за годы первого суфийского странствия — Турция, Иран, Сирия, Афганистан, Таврия, Палестина; калейдоскоп экзотических, загадочных, многолюдных и пёстрых восточных городов: Аден, Стамбул, Кербела, Багдад, Дамаск, Иерусалим, Каир, Халеб, Мешхед, Пешавар, Джелалабад, Кандагар,— у меня были во всех этих городах великие Учителя-суфии. Я не буду называть их имён, они творят своё дело в уединении и тишине, презирая «известность» и «популярность» в европейском понимании. Они передавали меня от одного другому, если я заслуживал это. И каждый из них имел земную профессию, полезную людям, которой я, осваивая суфийскую мудрость, обучался до тех пор, пока в совершенстве не овладевал ею. Вот эти профессии, которые я получил на Востоке: учитель танцев ( уточню: особых, ритуальных танцев, в основу которых положена техника дервишей ), каллиграф, медник, садовник, барабанщик, ткач ковров и... ( не знаю, как по-европейски, на каком языке назвать эту профессию ) — пусть так: учитель правильного дыхания; кстати, к овладению этой профессией — дышать всем своим сознанием и всем своим существом — я вернулся во время своего второго суфийского странствия, и в целом на овладение этой профессией — или мастерством — у меня ушло около двадцати лет. 

И всё же, и всё же... Постигая всем сердцем суфийское учение, во время скитаний по Востоку я постоянно, изнурительно думал об одном и том же, где бы ни находился: как мне избавиться от Предназначения? Что сделать, чтобы карта с маршрутом к трону Чингисхана исчезла, уничтожилась, потерялась? 

Никакие уловки не помогали. Я прибегал ко всевозможным уловкам: однажды на видном месте оставил карту в номере гостиницы, не запер дверь своей комнаты, с колотящимся сердцем возвратился поздно вечером — карта лежала там, где я её оставил. В другой раз — это было в Иерусалиме — «забыл» карту в гостинице и туг же поспешил в Дамаск; на полпути, в нищей деревне среди песков и выжженных солнцем камней, в которой я остановился на ночлег в бедном доме пастуха, меня разыскал человек в длинных чёрных одеждах и чёрной чалме ( на нём не было ни пыли, ни следов долгого утомительного пути, будто он свалился с неба и предстал передо мной ). «Господин,— сказал он гортанно и глухо, насмешливо глядя на меня,— в Иерусалиме вы забыли вот это...— И он протянул мне свернутую трубочкой карту.— Не совершайте ошибок». Беря карту, я невольно прикоснулся к руке незнакомца — она была холодна как лёд. Через год или два я предпринял ещё одну отчаянную попытку: путешествуя по Таврии, в Крыму «уронил» карту с крутого горного обрыва в море. Её поднял ветер, хотя только что был полный штиль, и карта, взлетевшая вверх, опустилась к моим ногам, а в моём сознании прозвучало только одно слово: «Уймись!» — и на этот раз я узнал голос: он звучал гортанно и глухо.

Конечно, был самый верный способ избавиться от карты — сжечь её. Но я уже понимал: карта не сгорит, она неуничтожима. Более того... Я, неоднократно разворачивал эту проклятую карту и каждый раз убеждался в её одном ужасном свойстве: она не только не изнашивалась, не старела, но и... Бумага становилась светлее, прочнее, ощущалась более плотной и крепкой; обозначения на карте — города, реки, дороги — становились всё отчётливее, насыщенней, ярче; иногда мне казалось, что в её линиях, и прежде всего в линии основного маршрута, пульсирует живая чёрная кровь, она вроде даже вздувалась под моим взглядом, как вена. И если мифическая шагреневая кожа у того, кто становился её обладателем постепенно усыхала, сморщивалась, уменьшалась,— моя карта, наоборот, обновлялась. И я, погружаясь в дремучую тоску и обречённость, понимал, хотя всеми силами старался вытолкнуть из себя это понимание: карта приобретает надо мной всё большую власть и эта пытка будет продолжаться до тех пор, пока я не найду трон Чингисхана. 

Вчера, ложась спать, я испытал такой приступ отчаяния, чувствуя: больше не могу, не могу, что прошептал, уткнувшись в подушку, пахнущую мышами: «Пусть... Пусть это свершится! Скорее! Как можно скорее!» И в моём сознании еле различимо прошелестело: «Завтра...» А может быть, мне померещилось? Я сам внушил себе... Может быть... 

Крестообразная тень оконной рамы, неуловимо медленно двигавшаяся по полу, достигла кувшина с водой. В дверь тут же трижды постучали, она легко распахнулась, и в комнате появился молодой человек с орлиным носом, заросший густой курчавой бородой, в запылённой дорожной одежде. И я сразу узнал его: это был один из тифлисских «орлов» «Того, который...». Только имени его я не мог вспомнить. 

— Здравствуй, Георгий,— сказал он по-грузински совершенно спокойно, даже безразлично. 

— Здравствуй.— Во рту у меня пересохло, и на несколько мгновений в глазах потемнело, как будто в комнате внезапно наступил вечер. 

— Собирайся. Коба ждёт тебя».

Продолжение следует…

Дневник внимательно изучал и читал член русского географического общества ( РГО ) города Армавира Фролов Сергей